Записки

Осенью великий князь захворал корью, что очень встревожило императрицу и всех. Эта болезнь значительно способствовала его телесному росту; но ум его был всё еще очень ребяческий. Он забавлялся в своей комнате тем, что обучал военному делу своих камердинеров, лакеев, карлов, кавалеров (кажется, и у меня был чин); упражнял их и муштровал, но, насколько возможно, это делалось без ведома его гувернеров, которые, правду сказать, с одной стороны, очень небрежно к нему относились, а с другой – обходились с ним грубо и неумело и оставляли его очень часто в руках лакеев, особенно когда не могли с ним справиться. Правда, было ли то следствием дурного воспитания или врожденной наклонности, но он был неукротим в своих желаниях и страстях. Мне часто еще придется говорить о нем, а потому я ничего к этому не прибавлю, разве лишь то, что тогда я была поверенной его ребячеств и что не мне было его исправлять; я не мешала ему ни говорить, ни действовать.

В декабре 1744 года двор получил приказание готовиться к поездке в Петербург. Великий князь и мы с матерью опять поехали впереди. На половине дороги, прибыв в село Хотилово, великий князь захворал; он уже за два дня до того почувствовал некоторое недомогание, которое приняли за расстройство желудка. В этом месте остановились на сутки. На следующий день около полудня я вошла с матерью к комнату великого князя и приблизилась к его кровати; тогда доктора великого князя отвели мать в сторону, и минуту спустя она меня позвала, вывела из комнаты, велела запрячь лошадей в карету и уехала со мною. Я просила ее сказать мне, чем вызван этот отъезд; она мне тогда сказала, что у великого князя оспа; у меня ее еще не было. Она увезла меня и оставила графиню Румянцеву и Каин при великом князе, чтобы за ним ходить, пока императрица, которая нас опередила и к которой послали курьера в Петербург, распорядится этим иначе.

Ночью после нашего отъезда из Хотилова мы встретили императрицу, которая во весь дух ехала из Петербурга к великому князю. Она велела остановить свои сани на большой дороге возле наших и спросила у матери, в каком состоянии великий князь; та ей это сказала, и минуту спустя она поехала в Хотилово, а мы в Петербург. Императрица оставалась с великим князем во всё время его болезни и вернулась с ним только по истечении шести недель.

Как только мы с матерью приехали в Петербург и как только мать увидала, что императрица распорядилась, чтобы у нее были отдельные от моих покои, она вообразила, что это делалось, чтобы удалить ее от меня; но я думаю, это делалось не с таким намерением, а затем, чтобы дать ей и мне также покои, наиболее пригодные для нашего помещения, ибо в конце концов между ее и моими покоями была всего одна столовая. В Москве мать помещалась со мною в одном и том же ряду комнат, и я спала рядом с ее комнатой, тогда как здесь у меня были совсем отдельные покои. Это распределение покоев огорчило и раздосадовало мать.

Остальной двор прибыл в Петербург; с ним иностранные министры и между прочим граф Геннинге Адольф Гюлленборг, которого мы знали в Гамбурге и который приезжал в Москву от шведского двора, чтоб уведомить русский двор о свадьбе наследного принца Шведского с принцессой Прусской Луизой-Ульрикой. Все эти люди приходили ежедневно утром и вечером к нам.

Дамы тогда были заняты только нарядами, и роскошь была такой, что меняли туалет по крайней мере два раза в день. Императрица сама чрезвычайно любила наряды и почти никогда не надевала дважды одного и того же платья, но меняла их несколько раз в день; вот с этим примером все и сообразовывались: игра и туалет наполняли день. Я, ставившая себе за правило нравиться людям, с какими мне приходилось жить, усваивала их образ действий, их манеру; я хотела быть русской, чтобы русские меня любили; мне было пятнадцать лет, наряды не могут не нравиться в этом возрасте.

Граф Гюлленборг, видя, что я с головой окунулась во все причуды двора, и заметив во мне, вероятно, больше благоразумия в Гамбурге, чем он усматривал, как ему думалось, в Петербурге, сказал мне однажды, что он удивляется поразительной перемене, которую он находит во мне. «Каким образом, – сказал он, – ваша душа, которая была сильной и мощной в Гамбурге, поддается расслабляющему влиянию двора, полного роскоши и удовольствия? Вы думаете только о нарядах. Обратитесь снова к врожденному складу вашего ума. Ваш гений рожден для великих подвигов, а вы пускаетесь во все эти ребячества. Готов держать пари, что у вас не было и книги в руках с тех пор, как вы в России».