Записки

Небо выкипало облаками. Ветер слонялся от горизонта к горизонту, роняя сор: ветки, надкушенные морозом ягоды, простроченные посередине дубовые листы и кленовые, неровно заглаженные напополам. Среди прочего, само по себе порхало лёгкое, как и все прочие, в пуху по пояс, перо филина. Оно долго упрашивало птицу выбраться из дупла днём, дабы разглядеть получше белый свет, но филин, из опасения встретить соседей, которые его недолюбливали, предпочитал прогулки в сумерках, в одиночестве, при луне. Окликая таких же, как он, полуночников, расспросив про здоровье и обменявшись новостями, без оглядки, не опасаясь злого глаза, занимался всем, чем хотел. И однажды, возвращаясь домой на рассвете, филин не заметил, как потерял пёрышко. Да и где там было заметить, – в тот час, когда спадают шоры ночи, становится заметно, сколь недоброжелателей прищуриваются в твою сторону, ожидая любой неловкости, из которой, как из малого семечка вскоре вырастут лианы осуждения и сплетен о тебе.

Итак, воспользовавшись расторопностью птицы и ухватившись за шершавый бок коры, пёрышко осталось встречать зарю. С того места, где задержалось оно, мало что можно было разглядеть, а посему, вскочив на подножку ветра, пёрышко отправилось в недолгий путь. Оно успело разглядеть, как частыми ударами молотка, выкованного из солнечного луча, оттепель чеканит округу. Выбитые следы были один в один рыбья чешуя, сокрытая под слоем белой слизи на теле рыбёх, что в хмельном от стыди4 оцепенении грудой парили у дна пруда.

Надеялось пёрышко вернуться или, покидая плюмаж5 филина, полагалось на случай, но уже вскоре, мокрое, со слипшимися ворсинками пуха, лежало оно, не нужное никому, на дороге. Любой мог ступить на него, походя или нарочно, после чего, смешавшись с чёрной от грязи кашей снега, оно утеряет не только свой вид. но и само упоминание о нём.

А ведь могло бы парить и по сию пору, под сенью переливающихся звёздами небес, под тихую песнь ветра ни о чём. Просто так.

Отчаяние

На щеках февраля мыльной пеной таяли сугробы, он торопился и не вытер как следует лицо. Месяц был мал ростом, холост и старался успеть прибрать за собой. Март ввязался было помочь, но февраль не любил, когда его жалели, – за глаза или в лицо, и отказался. Понимая свою ущербность, он старался уравновесить её упорством, что большинству казалось проявлением сурового характера, а малому догадливому числу – нежностью сердца, которую стоило беречь от стороннего взгляда. Иначе…

– Иначе уж не февралём я буду зваться, а мартом или того хуже – апрелем. – Вздыхал февраль, сводя белые от инея брови к переносице. Февраль усердствовал, дабы оказаться лучшим во всём, что ему полагалось. И обыкновенно, упоминая про него, говорили о строгости нрава и скрипучем голосе, но только не в этот раз.

В этот раз всё было не по его. Всего за одну ночь всё, что было бело и празднично, стушевалось, стаяло, оставив посл себя лишь ту самую чёрную, как неблагодарность, как подоплёку всего вокруг пыль, вокруг которой суетились кристаллы льда, мастеря белоснежные сверкающие снежинки. А затем, словно в насмешку, чуть ли не со всех разом, сорвало краны сосулек, и хлынула вода, заполняя каждую, едва заметную впадину, как немытую чашку в тазу. Вода вскорости переливалась через край, ибо не одному сосуду не дано вместить в себя всё, чему суждено было растаять.

Глядя в глаза февралю, я искал в них чаяние радости, а находил в них одно лишь отчаяние.

Солнце, в своей черёд, провожая меня взглядом, полным страсти, предупредительно стелило под ноги ковёр тени – отпечаток тёмной стороны жизни, которую я так усердно старался не замечать… ибо не умел я справляться с нею и смиряться не желал, ну – никак.

Верно…

Кому-то, – успеть бы донести голову до подушки, сон прикрывает его лицо своей сладкой ладошкой, а другому – не заснуть от раздумий никак. Сонмище писанной и витающей подле правды, дабы вложить себя в уста нужным часом.. Откуда она, зачем?

Словесный ручей изречённых истин, не красивое сочетание слов, давно утратившее смысл.

В какой-то момент понимаешь, что до любой из банальностей нашего мира надо "дорасти", созреть душой. И однажды, в мгновение озарения, когда некий словесный строй обретает истинный порядок, легкий, как прикосновение крыла бабочки, смысл, от которого делается весело и зябко, – ты кричишь себе, недогадливому: "Отчего ж я не видел, не понимал этого раньше?! Это же так понятно, очевидно, и лежит жёлтой незамысловатой кубышкой на глади пруда, у всех на виду, – подходи, бери, кто хочет! И все вокруг должны быть счастливы одним лишь тем, что…» Но, чем дольше ты восторгаешься ниспосланным откровением, тем дальше отступает то самое. от чего сделалось хорошо.