Записки

Эти догадки нервны и нежны, они не терпят суеты и громких слов, грубые формы банальностей оберегают их от нескромных из-за поспешности домыслов. И, мелькая мимо метеоритным дождём, они будят в нас тревогу непостижимостью ясности до конца и величавым великолепием. Не от того, что глупы или «не дано», а от понимания собственной ничтожности, из-за уничижения себя, что от гордыни, с целью досадить неведомом кому.

Но лишь только мы сами, в ущерб самолюбию, отступим в тень, склонив голову покорно, смысл бытия сам отыщет нас. Наверное, так? Так верно? Верно, да…

…С укоризной глядит луна на измятые подушкой щёки спящих, и розовые глаза прочих, которым нелегко даётся покой. Под утро, затёртая взорами, она делается неясной, едва заметной на поблекшем, выцветшем по причине скорого рассвета небе.

Сколь людей глядят на неё, а помнят ли каждую чёрточку, морщинку, оспину, шрам? Знают ли об её характере и любимых мелочах? Понимают ли, о ком плачет луна по всё время, покуда жива?.. Верно, нет.

Так повелось…

А и забежал некогда март в гости к февралю,толкнул его легонько, так что съехали набок эполеты сугробов с его плеч, и несколько раз провёл в воздухе тонкую черту капели,– сверху – вниз, сверху – вниз:

– Давай, во-от до сих пор ты, а после уж я. – Скорчив умильную гримасу, попросил он.

Февраль помотал головой так, как бы отряхивался после падения в лужу шалый мартовский кот, мокрые капли разлетелись во все стороны:

– Нет. Не давай!

– Ну, отчего ты такой?! – Надул обиженно губы март.

– Какой такой? – Удивился февраль.

– Жадный! – Решительно заявил март, хотя понимал, что несправедлив. Кому-кому говорить про жадность, а только не февралю. Он и снег-то весь отдал январю, и не в долг, а даром. Февраль даже мороз поделил поровну, на троих с мартом и апрелем, да май ещё выпросил себе пару-тройку студёных ночей. Так только, для баловства, соблюсти обычай.

Февраль щурился на солнце и улыбался, глядя на то, как щегол готовится загодя, шуршит вечнозелёными, в поисках места под гнездо, дабы было что предложить новой подруге. А март всё говорил, говорил, чертил по воздуху мокрым пальчиком понятные одному ему знаки, временами переспрашивая:

– Ну, хотя бы так. давай? По рукам?

Расслышав-таки последнюю фразу, февраль кивнул согласно:

– Хорошо, по рукам! – И добавил, – так чего ты хотел-то?

– Да пораньше чтобы! Я уже и часть вещей перевёз…

– В самом деле… – Оглядел округу февраль. Она стояла по щиколотку в воде, не шелохнувшись, из опасения ступить на покрытый водой лёд, и, как и февраль, с улыбкой наблюдала за щеглом.

Смягчившись ещё более, февраль проговорил:

– Будь по твоему! Только и ты, будь ласков, уважь мою просьбу!

Не умея скрыть своей радости, март с горячностью воскликнул:

– Сделаю всё, что пожелаешь!

– Прибереги свой пыл, на дольше хватит, – осадил его февраль. Март смутился, но промолчал.

– Дни я поручаю твоим заботам, но время от захода солнца и до рассвета будет по-прежнему моим.

– И как долго ты намерен задержаться здесь? – Поинтересовался март.

– Покуда созвездие Ориона не перестанет сиять по другую сторону от Солнца! – Ответил февраль. – Ну, а уж после я уйду. – Добавил он.

С тех самых пор так и повелось, – коль скоро на небе охотится Орион, как бы ни было томно днём, февраль ещё здесь, и крепкое прикосновение его холодной руки в любой час может застать тебя врасплох.

Последний месяц зимы

Год шёл по изломанным следами тропинкам февраля. Он то наслаждался опорой наста, то проваливался внезапно едва ли не по колено, так что через какое-то время ему стало столь жарко, что пришлось, сбросив в сугроб седой парик лишайника, обнажить голову. Сразу стало немного легче. Февраль остановился, вздохнул. Медовый свет солнца нежно и щекотно, будто бы шёлковым шарфом провёл по его лицу, из-за чего февраль неожиданно, на весь лес чихнул.

Разбуженное внезапным звуком облако, что отдыхало подле вершины самой высокой в округе сосны, встрепенулось и от неловкости зацепилось за колючую ветку. Стараясь подсобить, ветер потянул облако за пышный рукав, и распорол его, а уж оттуда, изо шва, посыпались на землю холодные хлопья, больше похожие на вату, нежели на снег.

Приподнимая крышки сугробов, год приглядывал за тем, как в талой воде готовится кушанье. Сдобренное хвоей, проросшим мхом и семенами липы, оно вселяло надежду на то, что, проголодавшаяся с дороги весна будет довольна.

Выпавшие из пригоршни осени жёлуди, те, которые не донесли до стола кабаны, дятлы да поползни, переодевшись в пижамы, что стала им уже немного мала, готовились укрыться совершенно мокрым одеялом земли. Год не тревожил их нравоучениями, ибо знал, что жёлудям от того совершенно ничего не сделается, но вскоре, когда солнце наберёт достаточно в свой ковшик тепла, возле каждой тропинки, а то и прямо посередине, окажется по зелёному стебельку с флажками листьев дуба на вершине.

Год шёл по неровным тропинкам февраля. Он знал, чего ждёт, но не ведал, чего ждать от него, самого краткого, но такого непокорного, последнего месяца зимы.

И наступила весна…