Записки

Патина солнечного света отставала от серебристых стволов с тем чинным степенством, и незаметно точно так, как ветшает всё истинное, в чьем благородстве и отрада, и утешение, и липкие, пахнущие лимонником, смолистые капли надежды на то, что всё, что ни случается – к лучшему.

В преддверии весны, земля судорожно тянула на себя покрывало позёмки, прикрывая впалое подреберье, что зияло после недавней оттепели.

Предполагая катар, поезда, холодными пальцами колёс, простукивали холм насыпи чуть пониже ключиц шпал. И, распознав его определённо, звенели рельсами взад и вперёд, дабы дать знать о том всему. Семафоры моргали согласно и невозмутимо, а верстовые столбы кланялись с привычным равнодушием вослед, пропуская мимо себя чужое суждение, не считая за важность ни длину состава, ни срочность груза, ни то, что вот он проследует дальше, сверкнув по-докторски пенсне налобного фонаря, а ему-то с этим жить, мириться как-то, сочувствовать, либо делать вид, что всё в порядке и ничего не происходит из того, что статься не должно.

Стоя на самом виду, солнце выжигало самое сердце лесной чащи. Да не было до того дела никому, кроме птиц, что с трепетом следили за свитком пламени, кой медленно скользил сверху до низу, будто решая, в котором месте способнее остановиться, с тем, чтобы поставить своё, ничем неизгладимое тавро. По обыкновению, всем оказалось недосуг думать о ком-то, кроме самих себя, а птицам не оставалось ничего, кроме как разводить крыльями и глядеть заворожённо, рассуждая, что ничто не случается само собой, просто так, без высшего на то соизволения…

Нелюбовь

Неровно обломанная надвое, ровным серебряным светом сияла луна, а другая её часть, оторвавшись от чьего-то брелока, брезгливо сторонилась табачных крошек и измятых записок на дне глубокого кармана. Либо, что вернее, доверчиво льнула к чьей-то груди, напоминая о том, кто бросил небрежно свою половинку серебряной монетки на тёмную скатерть неба, расшитую стеклярусом созвездий, и думать о ней забыл.

Но на чьей стороне оказаться горше? Быть может того, кто, рыдая в никуда, находит всюду напоминания о былом счастии, а во всяком – несходство с милыми, одними во всём свете чертами, отчего плавится слезами, и обессиленный, не может отыскать подле себя то, что заставит подумать о собственном достоинстве. Да и впрямь – к чему оно, если «ничего уж не нужно»…

А тот, другой, в ком причина, неужто он более удачлив? Упустив то, ради чего иные перестают быть. Не собой, но вовсе. Задувши свечу чувства, вместо того, чтобы нести её, ступая медленно и осторожно, оберегая нежный лепесток пламени не то, что от вздоха, – от взгляда: нескромного и корыстного, завистливого и ревнивого. И ведь… скоро совсем, ту, меньшую половинку монетки, подберёт кто-то другой, который и не мечтал об эдакой удаче, но сумеет оценить её…

– Простите… знаю, не я причина ваших слёз, но коли бы вы только позволили мечтать про то, что эта половинка луны оставлена для меня…

– Да берите уже, не бросать же её так.

– Я буду неподалёку.

– Но для чего?

– Дабы слышать шорох вашего платья, звук шагов и ветра, что замирает вдруг, уступая вам дорогу…

Несть веры, попирающим то, наивное, отвергающее бренность, чьи глаза чисты и бездонны, а сердца бьются малыми птахами, рискуя погибнуть в каждую минуту от такой малости, как нелюбовь.

Петербург

На месте дома, в котором жил мой прапрадед, шеф-повар одной ресторации на Невском, в 1902—1904 годах для «Акционерной компании Зингер в России» было возведено шесть этажей с мансардой в стиле модерн,

по проекту архитектора Павла Сюзора.

Автор

Низкое небо Петербурга невольно заставляет сутулиться. Пощёчины ветра, что раздаёт он, не удосужившись отереть рук, понукания его, – в спину или напрямки, когда стынет любая гримаса… изличье! – что, исторгаемо непогодой, позволяет судить о тебе. Каков ты…

Кровотечение каналов, их стенания шёпотом, волнение, упрятанное в пышные гранитные воротники берегов. Приятные взгляду, взывающие к прикосновению, располагающие к раздумьям, – льнут к ногам, следят исподлобья, как старая, изучившая тебя вдоль и поперёк собака. Она-то знает наперёд все побуждения твои! Загодя прощает укоризну, страхи. Исстрадавшись твоею болью, она б унесла её с собой, ухватив стёртыми зубами, туда, куда уходят все обыкновенно. Коли б не жалела, если бы не опасение, что тебе сделается хуже. Хотя, кажется – куда ж ещё плоше.

Ветер неустанно смешивает краски облаков на палитре небес. Так что модно без лишних церемоний, не мудрствуя, стоять на одном месте, задрав голову, изумляясь манере, сочности, нажиму мазка, причудливости оттенков, сходству с чем-то, чему имени-то и не подобрать, ибо не успеется, с эдакой-то переменой в мыслях. А, коль скоры они, да не поспеть за ними, так нечего и торопиться…

Низкое небо Петербурга невольно заставляет сутулиться. Но ненадолго то. И, понемногу расправляя плечи, ты идёшь, подставляя попеременно щёки навстречу мокрому ветру, отчего они делаются румяными, как то, последнее на ветке яблочко, которое останется там аж до самой весны.

Напрасное