Записки

Рассвет расцарапал спросонья небо, и покуда птицы хлопотали над ним, поднося вату облака и зелёнку хвои, пока, щебеча бестолково и от того утешно, обдували ссадины, день шёл своим чередом.

С крыши, стылым сахарным сиропом свисали сосульки, на них же, сохраняя спокойствие, балансировали высокие бокалы зимы. Ломая солнечные лучи, как сухую солому, их тонкие хрустальные ножки испускали разящее взор сияние и парили над скатертью снега. Неубранная ещё, осыпанная нечистотой, – не по злобе, но по рассеянности, она манила к себе, ожигая взор, очаровывая, пленяя его, так что долго ещё после, что ни попадалось на глаза, казалось блеклым, вялым и туманным.

Наступавшая затем вечерняя заря, без жалости расправлялась с необрубленными9 лоскутами дня, и прямо так, мятыми, небрежно сметала их за щель горизонта, в надежде на то, что «спишет всё» густеющая тьма. И пусть недолго ей владеть умами, но, как и всякому, сужденье суждено. Правдиво оно или нет, – то бывает разно…

Отстояв сколь положено, ночь воронкой слепой метели исчезала в просвете луны, увлекая за собой крошки звёзд и обломки созвездий. Было заметно, что она гордится собой. Более прочего, ночь любила в себе именно эти мгновения, когда, ускользая кокетливо и открыто, она красноречиво взывала к сожалению об своём уходе, которое всегда бывает напрасным.

Градусник

Ему было нехорошо, пилюли и снадобья, которыми пичкали его, всё никак не помогали, но никому в голову не приходила догадка сделать одну простую вещь – поставить градусник, а попросить об этом самому было как-то неловко. С самого раннего детства он полагал, что главное в лечении ни порошки, ни пиявки, ни полоскание горла керосином, но волшебная стеклянная трубочка с пленённой в ней каплей ртути, что живёт своей жизнью, путешествуя по причудливым, неодинаковым ступеням разметки, и по своему хотению, из одного лишь милосердия, вбирает в себя любые хвори. Бывает, что она мечется, теряет покой, и, всплескивая перламутровыми ладошками, добирается до жирной красной точки, а после, взобравшись на неё, отталкивается блестящими туфельками, дабы подпрыгнуть вверх, как можно выше. В такие минуты она порождала неизбежную суету нянек подле, которые тут же, едва не падая без чувств-с сами, призывали доктора, а покуда тот не постучится своею тростью в дверь, принимали меры, в силу собственного разумения.

А там уж… Всенепременные омовения нестерпимо горячей водой, с подмешанной к ней столовой горчицей, растирания чьим-то душным жиром и липкие компрессы, которые хочется стянуть под тяжёлым, навалившимся всею своей тушей, жарким одеялом, да высвободившись ото всего, позволить змее сквозняка, что вползает через приоткрытое окошко, обвиться вокруг, чтобы прохладиться слегка… Но совершить задуманного никак нельзя, ибо за тобой следуют, как за помешанным, приставляют сиделку, которой наказано пуще глаза следить за тем, чтобы на место одного недуга, невзначай не заступил другой, ещё более коварный.

…Врачи шептались за его спиной, и, встречаясь с ним взглядами, сразу отводили глаза, а он… он был уверен, что, стоит сунуть градусник подмышку, и у него сразу, тотчас всё пройдёт… Как жизнь, что промелькнула перед глазами в один момент.

Ваня

Стоя на пороге дома, женщина щурилась на солнце. Стебли винограда, ажурное их переплетение, залитые белой эмалью снега, на лазурной витрине небес гляделись изысканным, тонкой работы, украшением. Виноградины, огранённые морозом, сияли, словно марказитовые, и их было до того вдоволь, что уж прямо чересчур.

– Ваня, Вань, что делать-то будем? – Пожалилась женщина мужу. – По осени-то не до того было, а теперь ягоды придётся обирать. Пропал урожай, ни себе ни людям. Хоть бы птицы какие обнесли, а то и соседские ребятишки, да никто, как на грех, по всю зиму не соблазнился.

Добродушный Ваня улыбнулся супруге:

– Не грусти, уберём.

– Да так-то оно так, но уж больно много забот и помимо того, – вздохнула женщина.

И тут, ниоткуда, ни отсюда, а прямо от небосвода откололось облако и опустилось на сад с виноградником и яблонями. То были дрозды, видимо их невидимо. Сторожко, опасливо поглядывая на людей, они, брезгуя иссушенной морозом мякотью, спешно лущили ягоды, одну за одной, дабы полакомиться семенами.

Не в минуту, но в какие-нибудь четверть часа, не дольше, дрозды очистили сад и убрались восвояси.

– Гляди… Ваня! – Восхищалась женщина. – Какие красивые! И ни одной ягодки не оставили, яблочка – ни единого!

– Ну, ды-к! – Пыхтел мужчина, одобрительно поглядывая на супругу.

Со стороны могло показаться, будто бы это он сам только что управился с докукой, и дело сделано не по случаю, а по его собственному велению, по хотению жены, которую он любил пуще отца-матери, больше себя самого. Было б можно, горы бы свернул её ради, да только вот… силы уже не те.

Счастливая минутой, женщина бережно понесла улыбку в дом. Ваня поспешил было за нею следом, но задержался, ибо некто тронул его тонким пальчиком ветки за рукав… А сквозь ветер, стылый да дерзкий, по-настоящему весенний, донеслось до него тихо и внятно: