Записки ангела

Смех получился, конечно же, деланным, но Антоний Петрович с компанией не заметил этого. Я слышал, что среди мертвой тишины раздался скрип зубов и едва сдерживаемое рычание. Мне стало жутко от сиих злобных звуков, но, вспомнив, как совсем недавно посмеивались мафиози надо мной, я опять обозлился, и злость прибавила мне мужества.

— Не на мальчика, Антоний Петрович… — куражась, хихикал я. — Так что называйте-ка сумму посолидней…

Я поставил чашку на стол, скрестил руки на груди и притворно-высокомерно откинул голову.

— Да какую же посолиднее? — все еще пытался улыбаться Антоний Петрович. Я даже позавидовал его выдержке. — Может быть, сами, Константин Иннокентьевич, назовете, сколько хотите…

— Назвать? — молвил я. — Это, пожалуй, можно… Отчего же не назвать… — Я выдержал паузу, в течение которой обвел присутствующих взглядом, стараясь предположить, что изобразится на их физиономиях в следующий момент. Лица были напряженно-внимательны, как у игроков в Монте-Карло. — Отчего же не назвать… Половину того, что в пакете… — проговорил я ледяным голосом, и тут же услышал хруст раздавленной чашки. Это Быгаев не вынес испытания и, смяв мощной десницей сосуд, в ярости замахивался на меня обломками оного. Другие члены хлыновской мафии хотя и не поднимали рук, но, я чувствовал, готовы были искусать, разорвать, истоптать и так далее. Я сидел как на иголках, ожидая всего чего угодно. Я уже даже прицелился к окну, чтобы в случае нападения вылететь вон. Но Быгаев, изобразив на лице трагическую мину, все же сдержал себя и, прорычав нечто дикое, опустил занесенную руку.

— Ну, это уж слишком. Костя… — подвел итог пронесшимся в головах мафиози мыслям Антоний Петрович. — Слишком… Уверяю вас… Вы же сами понимаете — этого мы сделать не можем.

— А сколько можете? — начинал уже уставать я.

— Ну, две, допустим… — протянул через силу Антоний Петрович.

— Ну уж нет, — задохнулся я от притворной злобы, — и не надейтесь…

Я поднялся, подошел к окну и вскочил на подоконник. Пора было кончать этот плохой спектакль.

— Половина того, что в пакете… И ни рублем меньше. Считаю до трех… Раз, — начал я счет, будучи в полной уверенности, что компания не согласится на мои условия, — два… — Тишина в комнате стала стеклянной. — Тр…

Но не успел я выговорить последнюю букву, как Антоний Петрович сорвался с места и, подбежав ко мне, схватил за брючину.

— Стойте! Не улетайте! Мы должны обсудить, мы должны взвесить…

Он почти силой стянул меня на пол, потащил к двери, потом, открыв ее, вытолкал из комнаты.

— Подождите… Мы живо… Минуту, не более…

Я остался один в темном коридоре. Признаюсь, дядюшка, страх объял меня. «А может, это ловушка? Может, они сейчас что-нибудь придумают, как-нибудь выкрутятся, а меня, как свидетеля, свяжут, рот паклей заткнут и того…» Я уж и договорить-то боялся, что они со мной могут сделать. «Доигрался, Костя, — корил я себя, — пошутил немножко и хватит, и сматывался бы, а то нет, до истерики захотел довести… Вот теперь расхлебывай, трясись… Как же отсюда выбраться-то?» Я стал, ощупывая стену, медленно продвигаться по периметру, надеясь найти хоть какую-то лазейку. Но, пройдя до угла, вдруг коснулся руками чего-то теплого, вздрогнувшего от моего прикосновения и, испугавшись, отскочил в сторону. Но тут услышал голос, так хорошо знакомый мне:

— Костя, не пугайся… Это я… Соня…

— Ах, Сонечка, — обрадовался я, — милая, прошу, выведи меня, я не нарочно, я пошутил, а они, они могут… Я боюсь… Я ведь знаю все… Но я буду молчать… И я завтра же уеду…

— Что ты, Костя, — обхватила Сонечка ладонями мое лицо. — Что ты… Куда выпустить? Зачем? Никуда не уходи… Я все знаю. Я слышала. Они согласятся… Да… Не бойся…

— На что согласятся, Соня? Что ты говоришь?

— На двадцать пять тысяч согласятся… Я знаю! Я все знаю. Иначе папе тюрьма. Ты не уходи, Костенька, ты соглашайся. И я буду твоей, с тобой, мой милый…

— Что ты, Сонечка? — отвел я ее руки. — Что ты говоришь? Понимаешь ли ты? Чтобы я — с ними?! С этими ворюгами? Ни за что и никогда? Я честный человек и горжусь этим…

— Тогда что же выходит, Костя? Значит, ты хочешь, чтобы моего папу посадили?

— Я не кровожадный, Сонечка, и я этого не хочу… Выпустите меня… И я завтра же уеду…

— Ты-то уедешь… А я останусь… Совсем одна, совсем беззащитная, никому не нужная… И после того, как папу заберут, мне нечего больше будет делать, кроме как выйти за Любопытнова… — Сонечка горестно вздохнула. — Неужели допустите вы, чтобы эти руки, эти плечи, все, что может принадлежать вам, ласкал другой мужчина? Неужели допустите. Костенька?

Голова моя вмиг заболела от Сонечкиных слов, и картины одна кошмарней другой встали перед глазами — Любопытнов ласкает Сонечку, кофточку на ней расстегивает, волосы шелковые распускает… Нет, нет, нет, я не мог этого допустить, не мог, хоть бы даже весь мир пошел прахом, и тогда, рванувшись к любимой, заключил ее в объятия: