Записки Барри Линдона, эсквайра, писанные им самим

Я знал, что принцесса меня ненавидит, но это ни капли меня не трогало. Она знала, что я знаю все, и, видимо, была так предубеждена против меня, что считала бессердечным злодеем, способным предать женщину, хоть я никогда бы до этого не унизился; и она трепетала передо мной, как ребенок перед строгим учителем. Она тоже мстила мне, чисто по-женски, донимала в дни приемов шутками и насмешками, расспрашивала о моем дворце в Ирландии, о моих королевских предках, интересовалась, заступились ли за меня августейшие родичи, когда я служил солдатом в Бюловском пехотном полку, и больно ли там секли палками, — словом, смешивала меня с грязью. Благодарение создателю, я могу себе позволить снисходительно относиться к людям — я только смеялся ей в лицо. Пока она язвила меня и осыпала насмешками, я с удовольствием наблюдал за бедным Маньи, как он это переносит. Бедняга дрожал от страха, как бы под градом насмешек я не потерял самообладание и не выложил все, но моя месть выражалась иначе: когда принцесса на меня нападала, я возмещал свое унижение колкостями по его адресу, — так школьники играют в пятнашки или в "передай соседу". Эта моя тактика задевала ее высочество всего больней. При малейшем оскорблении, нанесенном де Маньи, ее корчило, как будто обиду нанесли ей самой. При всей своей ненависти, она с глазу на глаз просила у меня прощения; хоть гордость ее восставала, благоразумие брало верх и вынуждало великолепную принцессу унижаться перед нищим ирландцем.

Как только Маньи отступился от графини Иды, принцесса вернула ей свою благосклонность; теперь она делала вид, будто души в ней не чает. Трудно сказать, которая из них больше меня ненавидела, — принцесса, вся огонь, страсть и задорное кокетство, или графиня, воплощение горделивого величия. Последняя особенно давала мне чувствовать, как я ей омерзителен, а ведь мною не гнушались и куда более достойные дамы; я почитался в свое время одним из первых красавцев Европы, и ни один из этих придворных холопов не вышел против меня ни статностью, ни ростом. Но я не обращал внимания на ее дурацкие капризы, решив, что она будет моей, и дело с концом. Что же так влекло меня к ней — ее прекрасная наружность или душевное очарование? Ни то, ни другое! Бледная, худая, близорукая, долговязая и неловкая, графиня была, что называется, не в моем вкусе, — напротив; что же до ее душевных качеств, то, уж конечно, ничтожное создание, воспылавшее к своему оборванцу кузену, не могло бы меня оценить. Я ухаживал за ее состоянием; признать, что она мне нравится, значило бы уронить себя в глазах света, обнаружив дурной вкус.

Глава XI, в которой счастье изменяет Редмонду Барри

Итак, мои надежды на руку богатейшей наследницы Германии, — поскольку можно верить человеческим расчетам и поскольку наш успех зависит от наших талантов и рассудительности, — были близки к свершению. Меня во всякое время допускали в апартаменты принцессы, и никто не мешал мне встречаться с графиней Идой сколько душа захочет. Я не сказал бы, что она принимала меня благосклонно; сердце неопытной дурочки, как я уже упоминал, было отдано другому, недостойному; и сколь ни пленительна была моя наружность и мои манеры, трудно было ожидать, что она сразу забудет своего воздыхателя для молодого ирландского дворянина, так настойчиво за ней ухаживающего. Однако отпор, на который я натыкался, ничуть меня не обескураживал. Я заручился могущественными союзниками и знал, что рано или поздно одержу победу. Я только ждал своего часа для решительного наступления. Кто мог предвидеть, какая ужасная катастрофа нависла над моей блестящей покровительницей, угрожая также и моим планам и надеждам!

Тем временем все, казалось, благоприятствовало моим желаниям, ибо что касается нерасположения графини Иды — образумить ее было бы гораздо легче, нежели можно предположить в такой нелепой конституционной стране, как Англия, где людей еще только берутся воспитывать в здравых началах повиновения монаршей воле, столь обычных для Европы времен моей молодости.