Записки библиофила. Почему книги имеют власть над нами

Читатели шли самыми разными путями, заполняли, усиливали, изменяли, вмешивались, предпринимали заведомо обреченные попытки заполнить свои книги. Списки ошибок, которыми снабжались ранее напечатанные книги, указывали читателям, на какой именно странице им нужно сделать поправки; в некоторых экземплярах этот лист со списком вырван, что говорит о добросовестно проделанной работе. Ученые XVII и последующих веков добавляли в книги пустые листы, на которых можно было писать: великий издатель Шекспира Эдмонд Мэлоун, переплетая свои драгоценные ин-кварто с пьесами Елизаветинской эпохи, предусмотрел большие поля и вставил пустые страницы, предназначенные для редактор ских комментариев и толкований и сделал из малоценных памфлетов XVI века драгоценный академический материал конца XVII столетия. Многие читатели тоже сделали множество набегов на печатную страницу. Как великолепно показала Лори Магуайр, первые читатели сборника непристойных стихотворений Джона Донна заполняли, впрочем без особой нужды, прочерки на страницах, сделанные как бы благопристойности ради. В «Сатире II» герой выражает свое недовольство плохой поэзией и плохим законом, а также уверяет, что не боится «... этих, кто готов всех превзойти... а клянутся чаще, чем». В сборнике Донна, изданном в 1633 году, эти прочерки невольно привлекают внимание к удаленному содержанию. Можно вспомнить и аргументы против отредактированного романа «Любовник леди Чаттерлей»: пробелы огрубляют текст и делают его более непристойным, чем если бы каждое слово осталось на своем месте (см. главу 10). Один из первых читателей Донна вписал в пробел рядом с глаголом «превзойти» непристойное слово. Может быть, ему показалось, что оно подошло по размеру и контексту, может быть, он сумел достать неотредактированный, рукописный экземпляр стихотворения, может быть, услышал сальную литературную сплетню, но, откуда бы слово ни пришло, со вторым пробелом этот метод не сработал. Читатель не мог бы ни открыть, ни догадаться, что этот пробел устраняет скорее религиозный, а не сексуальный контекст из фразы, которая в более поздних изданиях читается «клянутся чаще, чем в литании». Важно то, что по крайней мере один читатель увидел в пробеле место для заполнения, которое сигнализировало: здесь что-то пропущено.

Эти «улучшатели» книг делают с материальным объектом как раз то, что читатель, как давно предполагали теоретики чтения, делает с нематериальными словами. Сторонники критики читательского отклика, получившей развитие в 1970-1980-х годах и нашедшей выражение в словах Вольфганга Изера, заметного представителя данного подхода, утверждали, что текст необходимо «постигать так, чтобы он вовлекал в работу воображение читателя, потому что чтение становится удовольствием, только если оно активное и творческое»: работа читателя состоит в том, чтобы «заполнить пробелы, оставленные самим текстом». Новым здесь был взгляд на творчество, как на дело и автора, и читателя, а не только одного автора, целиком сосредоточенного на языке своего произведения. Для Изера эти необходимые пробелы в тексте концептуальны. Они представляют собой моменты тишины в прозаическом повествовании, своеобразный эквивалент приема детективной прозы, когда имя убийцы не раскрывается как можно дольше, так что читатель может с удовольствием перебирать самые разные варианты, основываясь на свидетельствах, намеках, догадках, предлагаемых ему по мере чтения.

Еще задолго до того, как появилась «критика читательского отклика» и ее теоретики, писатели и издатели XVIII века придумали хитроумные и даже игривые техники включения читателей в работу и понимания ими своей роли. Особенно в новейшей для того века форме, длинном повествовании. В «Жизни и мнениях Тристрама Шенди, джентльмена», экспериментальном для XVIII века опусе Лоренса Стерна, который Джеймс Босуэлл назвал «чертовски умной книгой», текст все время играет с читателем. Стерн прямо эксплуатирует типографские шутки, от души наслаждаясь возможностями или, как называют их теоретики масс-медиа, приглашающими качествами главной литературной формы XVIII века - романа. На любой странице «Тристрама Шенди» вы найдете тире разной длины, излюбленный Стерном знак препинания, который приостанавливает ход чтения, выражая собой колебание, сомнение, все предосудительное, а то и табуированное, что только может быть в сюжете. Как и в произведениях Донна, подчищенных веком ранее, читатели своими силами пробовали восполнить эти пробелы, или буквально вписывая пропущенное слово, или метафорически соединяя представления о героях с сюжетом. Длинное тире - это знак, которым книга намекает читателю, что теперь его черед сыграть активную роль в создании смысла.