Записки члена Государственной думы. Воспоминания. 1905-1928

Князь Львов в качестве бесплотного председателя Совета министров причинил большое зло государству своей бездеятельностью; еще большее зло причинил Шингарев как министр земледелия, а впоследствии министр финансов: он являлся каким-то злым гением, каким-то прообразом большевистской власти, ибо он первый начал отчуждение владельческих земель, первый установил твердые цены на хлеб, первый ввел прогрессивный налог на доходы, доходящий до ста процентов, т. е. поглощающий весь доход.

Когда министру земледелия Временного правительства Чернову[287] поставлен был упрек, что он разоряет сельское хозяйство России, он не без иронии ответил, что он лишь в точности выполняет программу своего предшественника – министра Шингарева.

И если последовательно проследить за распоряжениями министра Шингарева, то мы должны признать, что Чернов был прав и что именно Шингарев положил начало земельной смуте в России. И не только черновское непротивление, но и знаменитые ленинские Комитеты бедноты – все это таит начало в необдуманном распоряжении министра Шингарева «О принудительном засеве пустующих земель».

Крестьяне из категории будущих Комитетов бед ноты очень быстро сообразили, где зарыта собака, и самым простым способом обратили помещичьи земли в «пустующие»: они сняли всех рабочих с помещичьих земель, угрожая им репрессиями. Посеянные уже поля помещик был лишен возможности убирать на гумно и вынуждался сдавать их в аренду будущим Комитетам бедноты, сразу выявившимся и забравшим силу в деревне, по произвольно назначаемой ими цене, которая не окупала даже издержек по посеву.

А к осени, когда министром земледелия был уже Чернов, перед помещиком встал грозный вопрос: как быть со скотиной, которая осталась бы без корма с принудительно пустующих земель, кое-как всковырянных новыми землеробами, призванными министром Шингаревым спасать Отечество от голода.

Этот грозный вопрос разрешил Ленин, завершивший реформы Шингарева социализацией не только пустующих, но и засеянных земель, всего сельскохозяйственного инвентаря, усадеб и всей частной собственности. С октября 1917 года в России начались помещичьи погромы: социальная революция вступила в свои права, и история второй русской революции занесет на свои страницы такие жестокости, такое варварство уничтожения культурных центров русской деревни, когда ценные библиотеки пускались по листочку по ветру; рояли и зеркала делили по душам, на каждую душу по струне; фруктовые сады и вековые парки вырубались под корень; постройки сжигались или разбирались по бревну и по кирпичу; помещики, их приказчики и управляющие избивались с невероятным зверством, что апологеты русской революции могут успокоиться: все вышло, как во Франции: была не только своя Бастилия[288], своя Директория[289], но и свои Мараты[290] и Робеспьеры[291].

В деревне

В нашем общем имении Шейново, около Скопина, хозяйство вела моя племянница, очень образованная и гуманная барышня. В период шингаревского управления я получаю от нее телеграмму, очень тревожную, что крестьяне соседних деревень сгоняют рабочих с наших полей, угрожая им побоями и даже убийством. С этой телеграммой я решил отправиться к Родзянко. Я рассказал ему о наших затруднениях в имении и просил его содействия. Он немедленно при мне позвонил по телефону министру Шингареву и передал ему мою просьбу. Шингарев обещал распорядиться, чтобы уездный комиссар принял меры.

Я знал, что к министру внутренних дел князю Львову обращаться бесполезно, так как все дела по министерству он «предоставил» товарищу министра Щепкину[292]. Щепкин был совершенно молодой человек, неопытный и малосведущий в делах государственного управления; он меня принял, выслушал и также обещал дать распоряжение уездному комиссару, чтобы он принял меры.

Впоследствии я видел и этого всемогущего уездного комиссара, на которого петербургские министры возлагали столь большие надежды. Он оказался очень молодым человеком, неизвестно откуда появившимся в уезде, вершившим все дела и заменявшим собой всю власть: и земскую, и судебную, и полицейскую. Этот решительный молодой человек, воспринявший в своем мире всю власть на месте, также обещал принять меры.

Но какие же меры?

Ясно было, что никто и никаких мер не примет и что необходимо ехать в имение самому. В это время племянница моя со старой матерью должна была выехать из имения к соседям, так как оставаться там вдвоем им было опасно.

Когда мы с ней приехали в Шейново, то рабочих там уже никого не было. Староста также сбежал от угроз убийством, а он был очень дельный мужик, с помощью которого и создалось все это имение. Оставались там лишь кучер, кухарка и пастушата.

Дали знать в соседнюю деревню, претендовавшую на наше имение, якобы снять его в аренду.