Записки экстремиста

– Вам будет тяжело, – сказал он, глядя на свои руки, перекладывающие намокшие салфетки с места на место. – Хотя, наверно, я все равно должен помочь вам вернуть память. Лучше, наверное, чтоб это произошло сейчас, чем потом, когда вы отсюда выйдите…

– А можно вернуть? – уже едва не крича, спросил я.

– Нужно попробовать, – сказал он, оставляя салфетки в покое и устремляя свой твердый глубокий взгляд на меня. – Скорее всего, можно.

– Это что, гипнозом?

– Ну конечно.

– Давайте, – сказал я, ощущая, как дрожат пальцы от возбуждения.

– Прямо сейчас?

– А почему нет?

– Ну что ж…

Он привел меня обратно в палату, велел лечь в постель и помог укрыться одеялом.

– Представьте себе. Что вы прилегли отдохнуть. Расслабьте все мышцы, вам очень нужно отдохнуть. Вы испытываете блаженство, по вашему телу начинает растекаться приятное тепло…

Нет, никакого тепла по моему телу не растекалось, и никакого блаженства я не испытывал. Неоткуда было взяться ни теплу, ни блаженству. Но я с послушной старательностью слушал голос этого симпатичного мне доктора, что был годами, наверное, почти ровня моему покойному старшему сыну, я держался за его голос как за ариаднину нить, что должна была вывести меня из кошмарного, темного лабиринта беспамятства, я держался за него обеими руками, боясь ненароком отпустить, держался изо всех сил… и вдруг потерял его, и полетел куда-то, как в пропасть, и замычал от пронзившего меня дикого ужаса. Что не сумел удержать и теперь мне не выбраться из лабиринта… однако никуда я не упал, это, оказывается, выходя под звездное ночное небо, я всего лишь споткнулся о край рухнувшего заплота, споткнулся – и сумел устоять.

Веял свежий ночной ветерок, нес в себе тысячи земных запахов – травы, купающейся в росе, увлажнившейся листвы деревьев, – а я стоял, чуть отойдя от здания станции, чтобы не мешать выходить другим. Слушал шорох шагов вокруг, шуршание одежды, дробное постукивание покатившегося по асфальту камешка, задетого ногой, и мне кружило голову от непривычного, забытого вкуса чистого вольного воздуха и растягивало блаженно в невольной улыбке счастья губы: дожил, дожил, дожил!

Город спал, погруженный в тишину и тем, лишь кое-где горели в домах одинокие окна, да там-сям бросали на землю с высоты тусклые конусы света уличные фонари. Похоже, все здесь осталось так, как было в пору моей молодости. Словно бы с того дня, как мы спустились под землю, и не минуло несколько десятилетий…

Внезапно я почувствовал рядом с собой сына. И услышал, что у него лязгают, как от озноба, зубы.

– Ты что? – спросил я.

– Черт знает, – ответил он мне прыгающим шепотом. – Я ведь тут никогда не был. Ничего не представляю. – Он помолчал, стоя рядом, и, нагнув голову, снял с шеи ремень мегафона. – На, – протянул он мне мегафон, – будешь командовать парадом. Я не способен. Ну бери, бери! – торопя меня принять мегафон. Все так же шепотом закричал он и всунул тяжелый металлический раструб мне в руки. – Что ли не понимаешь ничего?

Нет, я понял. Я все понял. Что ж, в этом была даже своя логика: кто увел от мира, тот должен и привести в него.

Я повесил мегафон на шею и обнял сына за плечи:

– Не волнуйся. Обещаю тебе: все будет нормально.

– Ты знаешь… помнишь, какие слова нужно говорить?

– Помню, помню, – сказал я. – Не волнуйся.

Мегафон, что сын передал мне, был предназначен вовсе не для того, чтобы обуздывать потерявшую самообладание толпу. Через мегафон, когда настанет пора, должно было оповестить город о свершившемся. «Друзья! Сограждане! Это мы – те, потомки и наследники тех, кто ради вас, ради вашего счастья, защищая ваше человеческое достоинство, много лет назад спустились под землю! Сегодня мы говорим вам: «Все готово! Пользуйтесь!» Вы увидите подземный дворец, который готов принять вас и служить вам!..» – мог ли я не помнить эти слова, с которыми надлежало обратиться к собравшимся горожанам. Ведь я сам, а не кто другой, придумывал, писал и многажды переписывал текст обращения.

– Не волнуйся, – снова сказал я сыну, – отдохни. Ты слишком устал за последнее время. Иди, побудь один, расслабься. Не думай больше ни о чем. Теперь я…

Да-да, теперь я. Кто увел из мира, тот должен и привести в него. В этом была не только своя логика, но даже и символичность.

Я оглянулся в окружающей нас ночной тьме, пытаясь определить, не разбрелась ли наша ветеранская группа, держится ли места, назначенного для сбора, в полном составе, и, пересчитав, удостоверился, что все тут. Невольное чувство гордости ненужно наполнило мне теплом грудь. Ветераны они и есть ветераны!

Только на них сейчас и можно было положиться в полной мере. Хотя с той поры и минули десятки лет, но все-таки они, нынешние ветераны, жили на земле, ходили по ней, и в них не дребезжало сейчас того страха перед ней, что так неожиданно обнаружился в моем железном сыне и, видимо, тряс всех остальных.

Сына рядом со мной уже не было.