Записки еврея

 Могъ ли я предположить, въ то время, когда рабы откупщика тащили меня по улицамъ, съ неоспоримыми уликами моей подлости, что мерзкая исторія эта не только не оставитъ клейма на моей репутаціи, но что, наоборотъ, она распространитъ обо мнѣ добрую славу и возбудитъ сочувствіе? А это именно случилось такъ. Преслѣдованіе кабачнаго принца, вмѣсто того чтобы унизить меня, доставило мнѣ лестную извѣстность въ томъ тѣсномъ откупномъ кружкѣ, въ которомъ я вращался, дотолѣ незамѣченной никѣмъ.

 -- Замѣчательный мальчикъ! говорили обо мнѣ:-- онъ всему научился самъ, безъ учителей! Какъ онъ хорошо знаетъ талмудъ, какъ онъ читаетъ, пишетъ и говоритъ порусски, какой дока въ ариѳметикѣ! Да еще музыкантъ, на скрипкѣ играетъ, на самомъ трудномъ инструментѣ!

 Меня хвалили и возносили до небесъ, а сердце моей матери прыгало въ груди отъ радости. Я пересталъ прятаться отъ нея. Она собрала послѣдніе гроши и сама купила мнѣ какую-то некрашеную скрипицу малороссійскаго издѣлія. Я пилилъ въ ея присутствіи, а она съ удовольствіемъ слушала, особенно тѣ раздирательныя еврейскія мелодіи съ вскриками, взвизгами и стонами, которыя такъ сладко сотрясаютъ всякое набожное еврейское сердце. Отецъ мой, хоть и горячо любилъ музыку, внималъ моей игрѣ съ нѣкоторымъ пренебреженіемъ, увѣряя, что тратить слишкомъ много времени на эту дѣтскую забаву не слѣдуетъ, и что музыка пріятна только подъ пьяную руку.

 Дружбы моей начали заискивать крупные мужи откупнаго свѣта, даже самъ тузъ управляющій, обладавшій дочерью, бренчавшій на гитарѣ. Въ довершеніе моего величія, когда я совсѣмъ выздоровѣлъ, я былъ приглашенъ къ откупщику, желавшему собственными ушами убѣдиться въ моемъ талантѣ.

 По случаю этого приглашенія, происходила бурная стычка между отцомъ и матерью.

 -- Мой сынъ -- не обезьяна и не клезмеръ (музыкантъ по профессіи). Онъ жалованья у твоего откупщика не получаетъ, слѣдовательно и не обязанъ забавлять его своей скрипкой! говорила мать.

 -- Пойми же ты меня, наконецъ, что это послужитъ къ чести твоего сына. Нечего задирать носъ, мы люди маленькіе, зависимые.

 Но всѣ доводы отца ни къ чему не повели бы, еслибы тутъ не вмѣшался Хайклъ и самъ раби Левикъ, дававшій мнѣ уроки уже на дому. Они убѣдили мать отпустить меня вмѣстѣ съ моимъ учителемъ, чтобы доказать этимъ богатымъ скотамъ, что и мы, молъ, люди, созданные по подобію Божію. Лично я былъ невыразимо счастливъ этимъ приглашеніемъ; мнѣ хотѣлось блеснуть своимъ искусствомъ и ослѣпить имъ моего врага, бездарнаго сына откупщика. Долго возилась со мною мать, охорашивая и наряжая меня, пока осталась довольна моей наружностью.

 -- Теперь ступай, мой сынъ, да не робѣй. Они такіе же евреи, какъ и мы! напутствовала она меня.

 Легко сказать: не робѣй! Безсознательно робѣешь, очутившись въ непривычной обстановкѣ, невиданной во всю жизнь. Роскошь комнатъ откупщика, паркетный скользкій полъ, громадныя позолоченныя зеркала, отражавшія мою персону съ головы до пятокъ, мягкіе, пестрые ковры, десятки свѣчей въ серебряныхъ гигантскихъ подсвѣчникахъ,-- все это разомъ ослѣпило и поразило меня. Я боялся поднять глаза. Мнѣ показалось, что полъ уходитъ изъ-подъ моихъ ногъ и я чуть не падалъ. Я не зналъ, куда дѣвать мои руки, болтавшіяся то туда, то сюда. Въ довершеніе моей робости и неловкости, я замѣтилъ насмѣшливые и презрительные взгляды тѣхъ самыхъ лакеевъ, которые тащили меня недавно, какъ вора. Я помню, что въ залѣ сидѣло семейство откупщика и еще какія-то наряженная личности обоего пола, но я никому не поклонился. Мнѣ было страшно; я считалъ себя такимъ некрасивымъ и смѣшнымъ...

 Должно быть, я возбудилъ къ себѣ состраданіе. Двѣ или три пожилыя женщины приняли меня подъ свое покровительство и, съ свойственной женщинамъ деликатностью и добротою, обласкали, усадили и начали разспрашивать о моемъ здоровьѣ, о моей матери и сестрахъ. Мало по малу, я очнулся, пришелъ нѣсколько въ себя, поднялъ глаза и сдѣлался смѣлѣе.

 Подали чай. Я взялся-было за подносъ вмѣсто чашки. Одна изъ моихъ сосѣдокъ вывела меня изъ затруднительнаго положенія.

 -- Позвольте, дитя мое, я вамъ помогу. Я слышалъ, какъ она шепнула своей сосѣдкѣ: -- Бѣдный мальчикъ, совсѣмъ растерялся. Какъ мнѣ жаль его! У него такое хорошее лицо.

 Это ободрило меня. Но самымъ отравляющимъ образомъ подѣйствовалъ на меня наглый, насмѣшливый взоръ кабачнаго принца. Самолюбіе расшевелило меня окончательно.

 Меня заставили играть, и позвали моего учителя раби Левика, торчавшаго въ передней.

 Ради такого торжественнаго случая, учитель предоставилъ въ мое распоряженіе свою знаменитую чернушку, самъ же вторилъ мнѣ на моей бѣлушкѣ. Я игралъ съ жаромъ и увлеченіемъ полонезъ Огинскаго, какую-то безъименную мазурку минорнаго тона и какой-то вальсъ подъ названіемъ "Смѣхъ и слезы". Публика, особенно мои покровительницы, остались очень довольны моей игрой, а вальсъ заставили даже повторить. Я былъ въ седьмомъ небѣ, а мой учитель въ четырнадцатомъ.

 Ко мнѣ приблизился господинъ. Я тотчасъ узналъ въ немъ музыкальнаго учителя, о которомъ сказано въ предъидущей главѣ.