Записки еврея

 День рожденія Дорненцверга праздновался съ торжествомъ. На торжественный этотъ вечеръ приглашался, въ число прочихъ гостей, и весь конторскій персоналъ, отъ мала до велика. Приглашенные служители, на этихъ вечерахъ, играли самую жалкую роль, слонялись робко, боязливо по отдѣльнымъ угламъ, не смѣя присѣсть; ихъ никто изъ тузовъ не ободрялъ, ни словомъ, ни вниманіемъ. Довольствовались однимъ тѣмъ, что накормивъ звѣрей, отпускали ихъ домой, не протянувъ даже драгоцѣнной руки на прощанье. Возмутительнѣе всего было то, что праздникъ этотъ, для служителей-горемыкъ, начинался не съ утра, а съ поздняго вечерняго часа. Ихъ заставляли работать до обыкновеннаго урочнаго времени; имъ не дарили ни одной минуты труда. Измученные, разбитые, полусонные, они обязаны были отправляться на вечеръ, чтобы образовать не изящную декорацію у ногъ своего погонщика. У нихъ отнимали драгоцѣнные часы единственнаго ихъ блаженства, сна.

 Наступилъ радостный день рожденія великаго Дорненцверга.

 -- Сегодня мы, по заказу, должны радоваться, сказали мнѣ нѣкоторые сослуживцы.

 -- Какъ, радоваться? Но кто же заставляетъ? удивился я.

 -- Вечеромъ мы будемъ приглашены для трехъ-часовой стоянки на ногахъ и для изліянія поздравленій.

 -- И вы пойдете?

 -- Мы обязаны идти.

 Цѣлыхъ два часа я бился съ ними и убѣждалъ бѣдняковъ. Я истощилъ все мое убогое краснорѣчіе, рисуя имъ картину ихъ униженія, возбуждая въ нихъ чувство сознанія человѣческаго достоинства.

 -- Вы боитесь потерять свой хлѣбъ? убѣждалъ я ихъ.-- Чудаки! въ насъ больше нуждаются, чѣмъ мы въ нихъ. Поймите, мы вырабатываемъ имъ богатства, а они насъ кормятъ соломою и нравственно бичуютъ какъ животныхъ. Сегодня вечеромъ вамъ предлагаютъ сѣно и плеть.

 Мои слова подѣйствовали. Было рѣшено, что вечеромъ, всѣ соберутся у меня.

 Мы пили чай вечеромъ. Я и еще два-три болѣе рѣшительныхъ хохотали, болтали, стараясь разсѣять страхъ, ясно выражавшійся на лицахъ нѣкоторыхъ слабыхъ сотоварищей.

 Прибѣжалъ запыхавшійся лакей Дорненцверга.

 -- Хорошо, что я васъ всѣхъ засталъ вмѣстѣ, обрадовался онъ.-- Идите къ уполномоченному, сію минуту; всѣхъ требуютъ.

 -- Ночью никакой службы нѣтъ, рѣзко отвѣтилъ одинъ изъ бунтовщиковъ.

 -- На вечеръ, къ ужину васъ требуютъ. Нешто не знаете, что сегодня день рожденія нашего барина?

 -- Нашего барина? твоего барина. Мы не лакеи.

 -- Лакеи не лакеи, а требуютъ! повторилъ грубо и дерзко слуга.

 -- Доложи барину твоему, вопервыхъ, что въ гости просятъ, а не требуютъ; вовторыхъ, что приглашеніе дѣлаютъ съ утра, а не съ полуночи, и въ третьихъ, что я самъ сегодня именинникъ; товарищи у меня въ гостяхъ и я ихъ не отпущу. Ступай! сказалъ я твердо оторопѣвшему лакею.

 Онъ грозно посмотрѣлъ на меня и ушелъ.

 Чрезъ четверть часа, прибѣжалъ онъ снова.

 -- Баринъ приказали вамъ сію минуту явиться всѣмъ.

 -- Пошелъ вонъ! накинулась на лакея цѣлая гурьба обиженныхъ, начинавшихъ входить въ свою роль, не на шутку.

 Лакей опять ретировался. Но вскорѣ явился другой лакей, болѣе вѣжливый.

 -- Господа! уполномоченный приказалъ васъ просить на вечеръ къ себѣ.

 -- Передай барину твоему нашу великую благодарность за лестное вниманіе, но скажи, что мы устали отъ работы и ложимся уже спать послѣ собственнаго ужина.

 Какъ бушевалъ и ругался Дорненцвергъ въ этотъ незабвенный для него вечеръ!

 Моя служба протекала мирно и плавно. Мною были довольны. Но былъ ли доволенъ я, объ этомъ мало безпокоились. Дѣти мои подростали, надо было серьёзно подумать о ихъ воспитаніи; старикамъ-родителямъ надо было пособлять, скромное жалованье приходилось разрывать на клочки. Я жилъ почти отшельникомъ, нигдѣ не бывалъ. Моя жена не подвигалась ни сколько въ своемъ развитіи, я на каждомъ шагу краснѣлъ за ея фразы, за ея манеры, за ея дикій образъ мыслей; дѣти тоже продолжали быть готентотиками, хотя старшія были уже порядочные подростки.

 Какъ глубоко чувствовалъ я свое несчастіе, въ семейномъ отношеніи. Мой домъ былъ не больше какъ квартирой для меня. Были у меня всегда люди болѣе или менѣе развитые; жена, бывая въ этомъ обществѣ, присутствуя при нашихъ бесѣдахъ, не усвоивала себѣ ни одной мысли, ни одного порядочнаго выраженія. Полная презрѣнія къ женщинамъ, стоявшимъ выше ея въ умственномъ отношеніи, она избѣгала всѣхъ знакомствъ, которыя могли бы на нее повліять къ лучшему. Нравственные наросты, вынесенные ею изъ дѣтства, съ каждымъ днемъ росли. Домъ мой сдѣлался сборищемъ сплетницъ, гнѣздомъ еврейской клеветы и злословія. Я невыразимо страдалъ и терпѣлъ. Ни увѣщанія, ни ссоры, ни сцены не дѣйствовали. Разойтись съ нею, или развестись не позволяли ни матеріальныя средства, ни зависимое мое положеніе, ни мой характеръ, на столько еще не окрѣпшій. Я махнулъ на все рукою. Иногда, отъ ожесточенія я дѣлался нѣмъ, какъ рыба, на цѣлые мѣсяцы; въ своемъ домѣ, въ своей семьѣ, я не произносилъ ни слова, садился къ столу съ книгой въ рукѣ, и съ книгою засыпалъ. Жена съ своей стороны перестала обращать на меня вниманіе и продолжала жить и поступать по своему.