Записки еврея

 -- Гриша, ты такой хорошенькій, что просто чудо!

 Я поцаловалъ Олю за эту похвалу моей наружности. Несмотря на живой протестъ зеркала, я ей повѣрилъ.

 -- Ты былъ бы еще лучше, еслибы этого не было, прибавила она, взявъ руками оба мои пейсики и наматывая ихъ на свои розовые пальчики. Я молчалъ.

 -- Отрѣжь ихъ, Гриша!

 -- Какъ можно!

 -- Почему же нельзя? спросила она, надувши губки.

 -- Богъ накажетъ, учитель накажетъ и еврейскіе мальчики побьютъ.

 -- У Мити нѣтъ пейсиковъ, а Богъ не наказываетъ же его.

 -- Митя не еврей, а я -- еврей.

 -- Ну, хоть подрѣжь ихъ немножко, немножечко. Видишь, одна пейса длиннѣе другой. Надобно, чтобы онѣ были ровны; будетъ лучше. Не хочешь? ну, ступай. Я не люблю тебя. Ты противный! произнесла она въ носъ, и повернулась всѣмъ своимъ корпусомъ къ стѣнѣ.

 Я все молчалъ. Сердце у меня замирало отъ борьбы и нерѣшимости.

 -- Или убирайся домой и больше ко мнѣ не подходи, никогда, никогда, или принеси мнѣ маленькія ножницы, тамъ у мамы, на столикѣ.

 Я безсознательно, машинально всталъ и принесъ Олѣ ножницы.

 -- Подрѣжь, Оля, только немножко.

 -- Чуточку, Гриша, успокоила она меня и быстро, порывисто ко мнѣ обернулась.

 Оля подрѣзала ту пейсу, которая казалась ей длиннѣе другой.

 -- Постой, Гриша, я ошиблась; та пейса длиннѣе, надобно ихъ поравнять. Она чиркнула другую. Но какъ ни старалась она ввести гармонію и симетрію въ мои пейсы, это не удавалось: то одна, то другая, оказывалась длиннѣе. Она цирульничала нѣсколько минуть, наконецъ осталась довольна своимъ дѣломъ, положила ножницы, подняла мою голову и радостно вскрикнула:

 -- Хорошенькій! хорошенькій! Погляди самъ въ зеркало.

 Она спрыгнула съ кроватки, схватила меня за руку, и притащила къ зеркальцу. Я поднялъ глаза, посмотрѣлъ и -- обезумѣлъ отъ ужаса. Изъ зеркала смотрѣло на меня не мое лицо, а какое-то чужое, не еврейское. Я грубо вырвалъ свою руку, зарыдалъ и выбѣжалъ на дворъ, съ открытой головою, забывъ и свою ермолку, и свою шапку.

 Я пережилъ въ своей жизни много тяжкихъ и страшныхъ минутъ, я находился въ самыхъ серьёзно-критическихъ положеніяхъ, но никогда не чувствовалъ такого отчаянія въ душѣ, какъ тогда. Я стоялъ на холодѣ, рыдалъ, бросалъ дикіе, безпомощные взгляды во всѣ стороны, и еслибы на мои глаза попался колодезь, я ни на минуту, кажется, не задумался бы ринуться въ него головою внизъ. Что дѣлать? куда идти? какъ явиться на глаза учителю и Леѣ? какъ явиться въ средѣ моихъ сотоварищей съ такимъ каинскимъ лицомъ? О наказаніи я не думалъ,-- это было для меня пустяки. Позоръ, насмѣшки, гнѣвъ Божій -- вотъ что приводило меня въ отчаяніе. Я долго стоялъ на одномъ мѣстѣ, какъ окаменѣлнй, но холодъ и рѣзкій вѣтеръ заставляли меня рѣшиться на что-нибудь.

 Марья Антоновна купила мнѣ галстухъ и пріучила меня его повязывать. Этотъ галстухъ навлекъ на меня много насмѣшекъ со стороны товарищей, много ругательствъ со стороны опекуновъ, но я ссылался на боль въ горлѣ, и продолжалъ его носить. Этотъ галстухъ мнѣ теперь послужилъ. Я развязалъ его, повязалъ имъ уши и расширилъ его на щекахъ такъ, чтобы мои англизированные пейсы могли спрятаться за подвязкой. Я вбѣжалъ во флигель.

 -- Это что? спросила Леа съ изумленіемъ.

 Ея дражайшаго сожителя не было дома.

 -- Вѣтеръ сорвалъ съ головы и шапку и ермолку. Я долго гонялся за ними, но вѣтеръ занесъ ихъ куда-то и я не могъ отыскать. Я простудилъ ухо и повязалъ галстухомъ.

 -- Жаль, что вѣтеръ не унесъ и тебя, мерзавца, къ чорту, вмѣстѣ съ твоими мерзкими друзьями. Иди! трескай! добавила она, указывая на разбитую тарелку, наполненную до половики какимъ-то темно-грязноватымъ содержаніемъ.

 Мнѣ было не до ужина. Я вскарабкался на свой сундукъ, повалился не раздѣваясь, и скоро погрузился въ безпокойный, тревожный сонъ. Я во снѣ чувствовалъ поперемѣнно то бархатную ручку Оли вокругъ моей шеи, то ея теплое дыханіе, то холодное желѣзо ножницъ на моей щекѣ, то роковой звукъ отрѣзываемыхъ волосъ. Всякій разъ, когда въ моихъ ушахъ раздавался этотъ страшный звукъ, я вздрагивалъ и вскрикивалъ.

 -- Сруль, кажется, боленъ, услышалъ я изъ сосѣдней кануры.

 -- Діаволъ его не возьметъ, сердито отвѣтила Леа.-- Этотъ щенокъ, бѣгая къ своимъ гоимъ, потерялъ вчера и шапку и ермолку; пойди теперь покупай.

 Я опять заснулъ. Утромъ я притворился больнымъ и громко стоналъ. Меня не тревожили. Учитель зашелъ во мнѣ, и пощупалъ мой лобъ.

 -- Ничего, это простуда, успокоилъ онъ Леу.

 Леа подала мнѣ умыться и заставила совершить утреннюю, безконечно-длинную молитву, напяливъ на мою голову старую шапку своего мужа, отъ которой несло какимъ-то страннымъ затхлымъ запахомъ. Учитель ушелъ въ хедеръ. Я остался дома.

 Мнѣ надоѣло охать и лежать. Я убѣдился въ безвыходности моего положенія и нѣсколько свыкся съ нимъ; я уже смѣлѣе смотрѣлъ въ глаза предстоящей опасности, и придумывалъ средства какъ ловче вывернуться. Наконецъ, я рѣшился. Снявъ повязку съ моихъ ушей, и убѣдившись что пейсы мои не выросли за ночь, я рѣшительно позвалъ ягу-бабу. Она вошла ко мнѣ.