Записки фельдшера

— Андрюха, ты тоже пойми — эта работа неблагодарная. Благородная, может, не спорю, но неблагодарная и вредная. Ну, отработаешь десять лет, двадцать, тридцать, если повезет — а потом спишут тебя на берег с пиелонефритом, простатитом, гипертонией и инфарктом вдогонку. И ни одна б… — он осекся — врач Майя Игоревна Таганина (она же — Театр, в честь одноименного храма актерского искусства на Таганке) очень не любила матерной ругани, — никто тебя и не вспомнит завтра. На кой хрен она тебе нужна? Умный парень, с высшим образованием почти? Э?

— Плевать.

— Это тебе сейчас плевать, салага. Пока молодой и не огреб еще от выездной работы по самые уши. А когда в этом болоте завязнешь, не поплюешься особенно.

— Константин, а чего ж ты тут тогда плещешься, в болоте этом? — ехидно спросил я. — Вынырнул бы, да пошел куда в другое место.

Остатки сигареты полетели в окно. Туда же — и непременный плевок, завершающий каждый акт курения этой гадости.

— А мне уже поздно, — угрюмо ответил напарник. — Восемнадцать лет на «Скорой» — это тебе не с крыши…

— Мальчики, готовы? — раздалось из кабины. — Подъезжаем.

— Готовы, — отрывисто отозвался Костя, доставая из кармана робы две пары перчаток. Одну он перекинул мне на колени, вторую с особым шиком (я в очередной раз крякнул от зависти) натянул на руки двумя отработанными движениями, звонко шлепнув латексом по коже запястий. Разумеется, я с ними возился не меньше двух минут, пока мои пальцы, словно издеваясь, лезли не в свои отделения. Когда я все же закончил, ворчуна Кости уже не было — передо мной сидел Константин Марков, фельдшер высшей категории, двенадцать лет отработавший на бригаде реанимации. Уж не знаю, когда он успел открыть и переворошить укладку, но мне в руки сразу впихнулись четыре бинта, четыре же стерильные салфетки и венозный жгут. В его карманах, это я знал точно, уже готовы к бою были периферические катетеры, ножницы, фонарик, упаковка ампул с адреналином, кроостанавливающий зажим и бог знает что еще.

— Кислород, кардиограф, — коротко бросил он, перегибаясь за носилки и выволакивая дерматиновую сумку, где хранился мешок Амбу.

Над головами у нас несколько раз тревожно взвыла и потухла на тянущей тягостной ноте сирена, разгоняя мельтешащих в окнах людей. Машина сбавила скорость.

Я рванул ящик шкафа за носилками, извлекая оттуда брезентовый мешок с кислородным ингалятором и шитую-перешитую матерчатую сумку с насмерть сорванной, болтающейся на нитках, «молнией», где хранился бригадный кардиограф.

— Ребята, на выход, — раздалось из кабины. Хлопнула дверца.

Мы выпрыгнули из «Газели», нагруженные сумками, чехлами и укладками. Гомонящая толпа обступила нас, подталкивая, подпихивая, давя своей безразмерной, пахнущей по́том, тушей.

— Живо!!

— «Скорая»! Ваш-шу драную мать! Где они?

— Да пропустите врачей!

— Куда? Куда прешь, ё?

— Разойдитесь, кому говорю!

Место вызова — 2-я объездная дорога, улица Транспортная, место, где часть той самой дороги год назад, после особо яростного осеннего дождя злорадно просела вниз, образовав осыпь высотой метров пятнадцать и обвалив дорожное полотно почти наполовину. Ремонтные работы, не прошло и десяти месяцев, были в самом ходу, когда склон снова подвел, ответив на полуторанедельные ливни образованием небольшой, но подлой селевой рытвины, опрокинувшей уже стоящие в два ряда габионные корзины и средних размеров ковшовый экскаватор. Последний упал очень неудачно.

— С-сука, — процедил Костя.

Мужчина, как видно было сразу же, был плох. Бледный, безучастный ко всему, в том числе — и к нашему приезду, он лежал в жидкой грязи, прикрытый от моросящего дождя чей-то строительной курткой, с нашитыми на ней люминесцентными полосами и белыми буквами «Трансдорстрой-11». Экскаваторный ковш, который так неудачно придавил его ногу, был отвален в сторону, и трое рабочих в таких же куртках, опираясь на заляпанные грязью ломы, стояли рядом.

— Вот, доктора, придавило его, — сказал один из них. — Убрали ковша́, лечите. Пока вас дожд…

— Долбоебы, — злобно выплюнул мой напарник.

Врач, дернув щекой, присела на корточки возле пациента.

— Давно ковш убрали?

— А?

— Ковш когда убрали?

— Ну, минут пять… Не, десять… — ответил тот же, что нас приветствовал, визуально ошарашенный Костиными словами.

Костя больно пихнул меня в бок:

— Жгут!

Я, рассыпая то, что лежало в кармане, торопливо размотал резиновую трубку жгута, рухнул на колени прямо в раскисшую от дождя землю. Нога пациента в форменных брюках, заляпанных грязью и белыми пятнами цемента, была неправдоподобно тяжелой, неповоротливой и на ощупь твердой, как полено. Сопя, я приподнял ее, пропуская жгут снизу, и принялся неумело затягивать его сверху: жгут затягиваться не желал, расползаясь сразу же после того, как я отпускал его концы. Каюсь, жгуты мне еще накладывать не приходилось. Может, там узел какой-то особый? Костю я трогать не рискнул, он как раз, введя катетер в локтевую вену пострадавшего, уже присоединял к нему шприц с промедолом. Майя, хмурясь, сгорбилась над второй рукой лежащего, в ушах у нее были дужки фонендоскопа.