Записки Флэшмена. Том 1.

Гардероб представлял собой обычное фантастическое смешение: мужчины в арабских, турецких, испанских, европейских костюмах или в комбинации из всего этого; женщины во всех фасонов и цветов саронгах, сари, платьях. Не чувствовалось недостатка и в военных мундирах: бархат, парча, сукно, галуны и позументы; впрочем, мне бросилось в глаза преобладание испанских мотивов: черные фалды, пояса-шарфы, галифе и кушаки у кавалеров; мантильи, высокие каблуки, оборчатые юбки, веера и цветы у дам. Причиной тому, как я понял, было совершеннолетие Ракуты, и поскольку тот благоволил испанскому стилю, все вырядились так в его честь. Вся эта орущая, мельтешащая, ликующая толпа накрывала тебя, как волна, а оркестр увенчивал этот бедлам своим беспрестанным бумканьем.

– Обед еще не начался, – говорит мне Ракухадза. – Будем ждать остальных?

Он проследовал к деревьям, где стояли лакеи, в большинстве своем навеселе, и жестом предложил мне и адъютантам сесть. На столах был расставлен прекрасный фарфор и бокалы, но Ракухадза просто откупорил одну из бутылок, обтер горлышко рукавом, ухватил с тарелки горсть риса с говядиной и стал запихивать в рот, время от времени запивая еду глотком спиртного. Не желая сойти за сноба, я ухватил руками цыпленка, а адъютанты, само собой, набросились на закуски с аппетитом каннибалов.

В самый разгар нашего пиршества наиболее трезвые из дворцовых слуг очистили от гостей центр площади, и ассамблея пришла в движение: топот, ругань, извинения. Столы опрокидываются, мужчины падают в кусты, женщины просят помощи, хрустит разбитая посуда, и то и дело слышатся реплики:

– Ах, мамзель, простите мою страшную неуклюжесть!

– Разрешите, сэр, помочь вам подняться на ноги!

– Ола, гарсон, подставьте стул даме… Болван, стул надо приставлять к задней части!

– Не правда ли, здесь очень мило, мамзель Бумфумтабеллилаба? Лучшее общество, какой вкус и декорации.

– Извините, мадам, я тут поблюю немножко.

И далее в том же духе. Постепенно гомон из криков, ударов, отрыжек и конфиденциального шепота смолк, и началось представление.

Оное состояло из сотни танцовщиц в белых сари с вплетенными в волосы зелеными светлячками; девушки волнами двигались по двору под жутковатую негритянскую музыку. По большей части девицы были страшненькие, зато дисциплина, как у гвардейцев, – никогда не видел такой стройной пантомимы. Они совершали сложнейшие перестроения с точностью часового механизма, и толпа в промежутках между обжорством и пьянством выражала им свое хмельное восхищение: в них летели цветы, ленты, даже тарелки с едой; парни залезали на столы, крича и хлопая, леди лезли в кошельки за монеткой. Посреди веселья военный оркестр, как по команде, снова заиграл «Auprès de ma blonde». Капельмейстер, под взрывы хохота, рухнул ничком в фонтан, адъютант за нашим столом примостился отдыхать на блюде с карри, генерал Ракухадза покуривал чируту, человек двадцать вскочили из-за столов и пустились в пляс вместе с танцовщицами. Тут в седанах, задрапированных золотой тканью, стражники-хова внесли принца и принцессу; общество неуверенно повставало с мест, выражая верноподданническую радость. Располагавшаяся за соседним столом желтая девица с раскосыми очами и обнаженными плечами стрельнула в меня похотливым взглядом, томно закатила глазки и дразняще высунула из-под веера язычок.

Не успел я ответить ей вежливым кивком, как запели, заглушая гомон, трубы, а затем раздался звон фанфар. Когда они смолкли, вся ассамблея снова вскочила с мест, опрокидывая стулья и сваливая тарелки; после очередной порции ругательств и извинений наступила относительная тишина – гости поддерживали друг друга и сипло пыхтели.

В центре первого балкона дворца ярко горели фонари, освещая строй гвардейцев и мажордома, отдающего громовым голосом команды. Появились служанки с полосатым зонтиком, взыграли цимбалы, двое хранителей идолов прорысили со своими связками, вперед вынесли Серебряное Копье, и появилась хозяйка праздника, такая величественная в своем пурпурном платье и золотой короне. Ее встретил хор приветствий, затмивший все, что было прежде. Восторженные крики огласили двор, эхом отражаясь от стен дворца: «Мандзака! Мандзака! Ранавалуна! Ранавалуна!» Она же неспешно шла по балкону, но величественность ее движений не могла скрыть очевидный факт, что королева пьяна, как сапожник.

Нагнувшись над перилами, она опасно качнулась, гвардейцы ловко подхватили ее под локти, и тут оркестр, в котором инстинкт возобладал над хмельным угаром, грянул национальный гимн: «Да живет королева тысячу лет», подхваченный гостями, многие из которых аккомпанировали себе, стуча ложками по тарелкам.