Записки фотомодели - стразы вместо слез

Если бы мой прадед не был свергнут, остался шахом и не убежал бы в эту северную страну, где родились мои родители и где родилась я, то через два года я должна была бы стать женщиной. Так записано в родовых книгах. В день моего шестнадцатилетия моя мать с процессией поющих прислужниц и двенадцати девственниц сопроводили бы меня в хамам. Здесь после омовения банная служительница – тайаба-аль-хамам – подготовила бы меня к таинству первой брачной ночи. Все это время прислужницы и девушки пели бы заклинания, отгоняющие злых духов.

Обнаженную, со свечой в руке, меня ввели бы в центр банного зала. Здесь, в клубах пара и благовоний, на мраморном ложе, тайаба-аль-хамам тщательно вымыла бы мое тело и открыла мне все плотские тайны. Под звуки песен и молитв я должна была выйти из хамама в легком одеянии, пропитанном розовым маслом, и с покрытой головой. В следующую после омовения ночь родители жениха прибыли бы в дом моего отца, а моя мать и мои подруги покрыли бы мои руки узорами из хны.

Еще через день в белом платье и с букетом из тридцати трех белых роз в руках под белоснежным балдахином я с моим женихом вошла бы в зал, где нас встречали бы гости, родственники, священник. На пиру, который начался бы после ритуала, мы сидели бы на главном месте, озаренном солнечными лучами… Мои далекие предки были зороастрийцами: они поклонялись огню и солнцу.

Но теперь я вижу все это только во сне. Мой прадед, свергнутый шах, мертв. Мой дед, последний, кто помнит родовые книги, всю жизнь скрывал свое царское происхождение. Он жил в южной деревне, пахал землю, выращивал овец и каждый день старался забыть родной язык. В конце концов он вообще разучился говорить. Теперь он всегда молчит.

Мне четырнадцать лет. И из белоснежных персидских снов я падаю в узкую неудобную кровать с выпирающими пружинами. За стеной моей комнаты, ударившись об стену, разлетаются градом осколков остатки посуды. Это мама ведет диалог с Богом, с миром – словом, со всем тем, что она считает виновным в своих бедах и что не отвечает на ее упреки. У нее есть повод предъявлять претензии. Ее муж, мой отец, живет теперь с другой женщиной или с несколькими – в этом мире ни в чем нельзя быть уверенной на сто процентов. Вот уже год, как он бросил нашу семью. Я понимаю, как тяжело мама переживает это. Но еще я понимаю, что вскоре в доме вообще не останется посуды. И нам – сестре, мне и брату – придется есть прямо из кастрюль или из пластиковых мисок, которые кто-нибудь купит в ближайшем собачьем магазине. Впрочем, как вы, возможно, догадались, мы давно уже не устраиваем семейных обедов.

Я сказала слово «дом»… Это ошибка. Наивная попытка памяти отодвинуть боль в закоулки сознания. Уже год у нас нет дома. Мы живем в расселенной коммунальной квартире, принадлежащей городу, которую мама, с ее талантом профессионального мозгоправа, сумела выклянчить у кого-то из знакомых чиновников. Квартира находится в самом центре города. В ней семь комнат, высота потолков – четыре метра. Такая квартира стоит больше миллиона долларов. Именно поэтому мы временно живем здесь: на нее не нашлось покупателя. Пока не нашлось. Как только появится человек, который захочет отвалить кучу денег за эту квартиру, по которой мой брат катается на велосипеде, мамин знакомый чиновник сделает так, что квартира перестанет принадлежать городу. И когда все бумаги будут оформлены, а деньги поделены между участниками сделки, сюда придут таджики и молдаване с ломами, машинками для штробления стен и другой строительной техникой. А что будет с нами? Этого никто не знает. Да, собственно, это ни для кого и не важно… Вероятно, мама найдет нового благодетеля, который из милости поселит нас куда-нибудь на время. Или… Я не знаю, что еще может произойти. Мне почему-то никак не удается представить, что мы живем на улице. Как будто этого просто не может случиться. Может быть, поэтому мне пока не страшно…