Записки гайдзина

Кен Судзуки приехал на белом Ниссане. Его космополитизма хватало лишь на музыку — а во всем остальном он был патриот и не разделял пижонских увлечений Востоком и Западом. Его заведение под названием «Судзукия» было небогатым, но зато выдержанным в правильной эстетике. Посетители разувались при входе, всходили на циновки и усаживались на подушки из гречишных отрубей. Из динамиков лились звуки сямисэна и кото, а со стен улыбались маски богов. Сам Кен обычно стоял за прилавком, облаченный в фартук и вооруженный острым ножом для разделки сырой рыбы. Но сегодня, в четвертую пятницу, он оставил за прилавком сына — а сам погрузил в багажник контрабас и отбыл для ежемесячного поклонения другим богам.

Стоянка опустела. В двери кафе заходили люди. Я еще немного подышал воздухом и тоже зашел. Публики было немного, человек пятнадцать. Дзюнтаро сидел с гитарой, дергал струны и крутил ручки усилителя. Накамура прилаживал последний барабан. Остальные четверо пили кофе за столиком в углу.

— Бадыму, добрый вечер! — донеслось из-за стойки. Тараги-сан приветливо потрясал кулаком и топорщил усы. Я потряс кулаком тоже, за неимением усов наморщил нос, подошел и сел на вертящийся стул.

— Пива? — спросил он меня.

— Что угодно, только не пива, — сказал я. — Пиво я сегодня уже пил.

— Виски?

— Лучше бы чаю. Все равно какого.

Он понимающе покивал и взялся за чайник. Кто-то хлопнул меня по спине. Я обернулся.

— Бады-ы-ы-му! Давно не виделись!

— Давно не виделись, Юко-сан. Что нового?

— Сейчас все расскажу! Хорошо, что ты тут.

Юко села на соседний стул, положила сумочку на колени, заказала кофе и повернулась ко мне.

— Была вчера на ночном дежурстве. Приехала скорая, привезла женщину. Нервный стресс. Еле дышит, на ногах не стоит. Уложили под капельницу. Японского не знает, английского не знает, ничего понять не может, что мы ей говорим. Даже врач растерялся. Потом оказалось — русская!

— Ага, — сказал я и придвинул к себе бокал с зеленым чаем.

— К утру немножко отошла, перевели в палату. Потом муж приехал. Он тут недалеко рис выращивает, а жена у него из Хабаровска, недавно привез. Ужас! По-японски не говорит, по-английски не говорит, мужа не понимает, свекровь не понимает, японскую еду не ест, работать в поле не умеет. Я ей сказала, как ты научил: «мэня дзобутто Юко» — и она заплакала.

Я молча отхлебнул из бокала.

— А ее зовут Рюбобу.

— Как?!

— Рюбобу. Она сказала, что можно говорить «Рюба». Это одно и то же?

— Да, уменьшительное…

— Я ей рассказала про тебя. Кажется, она поняла. Сходишь к ней? Она очень хорошенькая. Тебе понравится. Немножко толстовата, но ничего. Обрадуется, что ты пришел, и сразу выздоровеет.

Я поднял глаза к потолку и представил себя идущим по больничному коридору. На плечи небрежно накинут белый халат, в руке гвоздика. Иду уверенной походкой мимо них — такой нелюбопытный и некурящий, молчаливый и гладкоязычный, толковый и пардонный, добронамеренный и предсказуемый. Принц на белом коне.

В серых яблоках.

С гнедыми подпалинами.

И сивым отливом под вороной шерстью.

— БА-ДЫ-МУ!!! Ты уснул?!

Я оторвал взгляд от потолка и хотел вернуть его к бокалу — но по дороге он застрял на исполинской Барби, которой Тараги-сан концептуально украсил интерьер. Несчастная кукла висела под потолком на невидимых глазу нитках, растопырив руки и ноги, как контуженная. Ее изысканные кружева, ленты и оборки конвульсивно подрагивали под вентилятором.

Я повернул голову налево.

— Юко, ты знаешь, чем сатин отличается от атласа?

— Что?

— Это кафе называется «Satin Doll». «Атласная кукла».

— А я думала, это значит «тринадцать долларов»…

— Почему?

— Ну как… «Сатын» — это же тринадцать?

— Тринадцать по-другому пишется. Но я раньше тоже думал неправильно. Думал, это значит «сатин». Такой материал, из которого трусы шьют. Потом глянул в словарь — а это «атлас».

— И что?

— Да нет, ничего. А вообще, «Satin Doll» — это песня Дюка Эллингтона.

— Знакомое имя.

— Мне еще интересно, кто его на эту песню вдохновил. Тараги-сан считает, что вдохновила вот такая.

Юко склонила голову набок и посмотрела на Барби.

— Не думаю, — сказала она. — Та была негритянка.

— Возможно, — согласился я. — Но цвет здесь не важен. Атлас может быть любого цвета. «Атласный» — это на ощупь. И что самое интересное: с текстильной точки зрения, сатин — это тот же самый атлас. Только не из шелка, а из хлопка.

— Ты это все к чему?

— Да так… Получается, что кукла может быть и из сатина. Только разве такая кукла вдохновит Дюка Эллингтона?

— А такая вдохновит? — Юко показала на Барби.

Я вздохнул. Потом полез в задний карман и вынул оттуда белую картонку.

— Вот. Передай это своей больной Любе. Пусть звонит.

— Дзе-ру-дэ-н-ко, — прочитала Юко. — Город Сясидо… Так это же не ты!

— Не я. Но это лучше, чем я.

— Почему?

— А ты представь сатиновые трусы с джинсовой заплаткой. Красиво?

— Не очень.

— Ну вот, видишь…

Юко задумалась, опершись подбородком на ладошку. Потом спросила:

— А этот, которого она вдохновила, — он еще живой?

— Он вечно живой, — ответил я. — Послушай!