Записки гайдзина

Под лаптями — красноватая застывшая лава. На голове тряпица, пояс утерян, портки в дырах. Миллиметр вверх — капля пота вниз. Собака, не тронь бурлака, бурлак сам собака. Владимир Иванович Даль.

Рядом товарищи. Те самые, с картины. Два коренника, до упора наклонившись, задевают склон натруженными руками. Стиснул зубами трубку худой белорус; старый моряк Илько, зло сощурясь, сплевывает на лаву; иконописец Константин качает головой и крестится. Ларька, молодой парень, все не угомонится с вечными вопросами. Зачем мы здесь? Зачем лезем в гору? Зачем нас дискриминируют? Что значит «гайдзин»?.. Но не слыхать ответов на ларькины вопросы — и снова впрягается он в кожаную лямку, и снова упирается лаптями в лаву, и снова потеет. Надсадно бурлаку, надсадно и лямке. Даль, Владимир Иванович.

Что ждет бурлаков на вершине? Лед и снег, холод и ветер? Черная дыра вулканического жерла? Или, может быть, Чистая Земля, объятия Будды Амиды, просветление и протрезвение?

Одиннадцать глоток затягивают:

— Эх, Амидушка, ухнем!…

Глоток, еще глоток… Все больше тумана. Он окутал весь склон, заползает в лапти, в онучи, в портки, в кисет, в картуз, застит глаза, залепляет уши, забирается в мозги, отключает сознание… Но что же, что же, что же там наверху?!?!

Наму дубина буцу.

Доползем — увидим.

* * *

Передо мной стояла полная кружка. В ней плавали квасные пузырьки.

— С годовщиной! — Кирико подняла свою.

Мы чокнулись. Отпили по глотку. Из колонок лилось что-то бразильское.

— Ты пей, — сказала Кирико, — а я тебе расскажу, как со мной произошла сэкухара.

— Валяй, — кивнул я и отхлебнул еще.

Кирико побарабанила ногтями по стойке, собираясь с мыслями.

— Было собрание, — начала она. — Как это… «Общество друзей острова Бабалогу». Я первый раз пришла.

— Стоп, — сказал я. — Объясни мне сразу, как ты туда попала.

— Меня Кёко привела. Помнишь Кёко-сан?

— Не помню. А ее кто привел? Зачем вообще туда ходить? Там интересно?

— Нет, совсем не интересно. Набаба-сэнсэй рассказывает, какие они бедные, и потом деньги собирает. И больше ничего.

— Ну, и какой смысл туда ходить?

— Не знаю… Надо ведь чем-то заниматься… Общественная нагрузка должна быть… И еще там по-английски уметь надо.

— А если по-английски, то это важно и нужно, да?

— Ты сам все понимаешь… Нет у нас самобытности, вот мы и клюем на всякую чепуху.

Я чуть не поперхнулся.

— Опомнись, Киритян! — я даже стукнул кружкой по стойке. — Что ты такое несешь? На острове Бабалогу есть самобытность, а в Японии нет?

— А где она? Всё из Америки тащим, разве не видишь?

— Кто ж вас заставляет? Вы не тащите…

— Самобытности нет — вот и тащим. Посуди сам. Бейсбол — чья игра? Американская. А демократия?

— А сумо?

— Ну, разве что сумо…

— Дзюдо, икебана, чайная церемония, синтоизм…

— Ты бы еще сказал: «Его величество император».

— А что такого? Император тоже…

— Ой! — скривилась Кирико. — Ой, не могу! Вадитян подался в ультраправые!

— Никуда я не подался…

— Ты подался в сторону от разговора. Я рассказывала про сэкухару, а ты меня перебил. А я еще не сказала главного. Набаба-сэнсэй всех отпустил, кроме меня. И попросил отвезти его в ботанический сад. Он хотел посмотреть, как цветет леспедеца.

— Леспедеца цветет осенью, — сказал я. — Такие вещи надо знать.

— Правда? Значит, он меня обманул. Слушай дальше. Набаба-сэнсэй не водит автомобиль. Знаешь, почему?

— Наверное, у него на острове нет автомобилей. Или дорог нет.

— Все там есть. Он просто не умеет. Он же султан! Или принц, не помню. За него слуги всегда все делали, вот он такой и вырос, ничего не умеет.

— Что дальше-то?

— Я его привезла в ботанический сад. Пошли искать леспедецу. Он меня хочет за руку взять. Я ему говорю: «сэнсэй, плиз!». И не даю.

— Это уже сэкухара?

— Еще нет. Я главного не рассказала. Леспедецы нигде не видно, он меня завел в глухой угол, посадил на скамейку. Отдохнем, говорит. Я сижу, вся дрожу…

— Почему дрожишь?

— Страшно стало! Может, он людоед, я ведь не знаю, как там у них принято. А он увидел, что я дрожу, и намотал на меня шарф.

— Решил тебя погреть. Джентльмен.

— Какое «погреть»? Жара была. А он в шарфе — специально. Все подготовил. И пахнет шарф чем-то таким… Намочил его чем-то.

— Это у него духи такие. От него на работе тоже пахнет.

— Ничего себе духи! Слезоточивый газ, а не духи. Сразу слезы потекли. Он увидел, хвать меня руками — «Кирико-сан! донт край! плиз!»… Что-то лопочет, я уже не слушаю, мне дышать нечем… Кошмар!

— Уже сэкухара?

— Еще нет. Я еще не рассказала самого главного. Он этим вонючим шарфом стал мне слезы вытирать… А потом… Потом он меня…

— Ну?…

— Набаба-сэнсэй меня…

— Да что?!

— …поцеловал…

Выдавив из себя это слово, Кирико впала в скорбное молчание. Бразильцы в динамиках уважительно притихли, лишь перкуссия тихо выстукивала какой-то сочувственный ритм. Я сделал три хороших глотка.

— Значит, леспедецу так и не нашли?

— Что?! — она подняла голову. — Ты о чем?!

— Киритян, мне все понятно, — сказал я. — Мне только непонятно, почему ты употребляешь слово сэкухара. По-моему, «sexual harassment» — это немножко не то.

— Почему?