Записки гарибальдийца

Утром, с первым поездом, я отправился. Вагоны, без различия классов, были набиты офицерами и солдатами; даже на крышах алели гарибальдийские рубашки. Поезд шел медленно до крайности, и вместо двух с половиною часов, мы протянули часа четыре. В Неаполе при выходе со станции вышла история. Министерство, для прекращения самовольных отлучек офицеров, распорядилось, чтобы ни один гарибальдиец не был впускаем в Неаполь без письменного разрешения от своего начальства. Приказ этот не был сообщен стоявшим на аванпосте, а между тем несколько человек из guardia di sicurezza[95] стояли строгими церберами у чугунной решетки и свято исполняли отданный приказ. Письменных позволений не оказалось почти ни у кого, и дело доходило чуть не до драки.

Последний поезд из Неаполя уходил в пять часов. Дела мне было много, а времени мало. Протолкаться к решетке не было физической возможности; дожидаться некогда, да и не весело. Я рассчитал, что хотя прямая дорога всегда самая короткая, но самая ли она удобная – этого геометрия не говорит, и сделав небольшое отклонение влево, вылез в окошко вокзала, отстоявшее невысоко от земли, торжественно махая перед глазами церберов подписанною Мильбицем бумагой. Многие последовали моему примеру, и толпа у решетки в одну минуту поредела значительно.

Предоставив блюстителям порядка негодовать на мой поступок, сколько он этого заслуживал, я взял первого попавшегося извозчика и отправился в министерство, помещавшееся в великолепном дворце на Largo del Сastello[96]. Дворец этот в шесть этажей, и в самом верхнем из них помещалось военное министерство. Вся лестница была усеяна гарибальдийцами, по большей части ранеными; они потихоньку взбирались по колоссальной лестнице; несколько старух, покашливая, ковыляли тут же. В дверях теснилась многолюдная толпа, чающая движения воды. У министра не было определенных часов для приема, а между тем самые мелочные дела непременно требовали его разрешения, и всякий, имевший в нем какую-либо надобность, должен был ожидать удобного случая изложить министру, и много раз пересчитать ступени мраморной лестницы, ведущей на шестой этаж, прежде нежели добиться цели.

Раненые в Сицилии и Калабриях, не будучи в состоянии следовать за своими отрядами, оставались до выздоровления в ближайшем к месту действия госпитале, а иногда и в частном доме, где всегда встречали радушный прием и искреннюю заботливость об их участи. Неоднократно случалось, что бедняки, пролежавшие несколько месяцев в маленькой избушке калабрийских контадинов, отправляясь оттуда, не только не платили ничего, но даже получали денежное пособие от своих хозяев. С этим пособием они отправлялись в Неаполь, являлись к плац-коменданту и от него получали квартирный билет. Следовавшее же им жалованье они не могли получить без разрешения военного министра. Прибавьте к этому, что многие из людей, даже богатых, во время похода оставались без всяких средств, а большинство, конечно, состояло из людей живших жалованием, и вы легко поймете, как усердно должны были эти господа преследовать военного министра, который представлялся им в виде мифического существа, в которое необходимо верить, хотя оно ничем не заявляет своего бытия.

Охота эта продолжалась во всяком случае очень долго, и не всегда увенчивалась успехом. Понятно, что в это время храбрые защитники народного дела имели полное удобство умереть с голоду, если не хотели снискивать себе пропитание неблаговидными способами. Конечно, дело не обошлось бы без этого, если бы Провидение не позаботилось о бедных гарибальдийцах. На этот раз орудием его был некто Bебер, содержатель трактира в одном из переулков на Толедо. Этот почтенный муж говорил ju вместо gu, из чего не трудно было заключить, что рождением его свет обязан Берлину или его окрестностям. Кредиту для гарибальдийцев не было у него границ, и злые языки утверждали, что под кухонною оболочкою трактирщика Вебера скрывается дипломатический агент. Не знаю, насколько основательно было такое предположение, но во всяком случае дипломат-трактирщик мог доставить своим патронам самые полные сведения о желудках каждого из деятелей итальянского народного движения, или тех по крайней мере, которых кошельки не находились в вожделенном состоянии.

Протеснившись сквозь толпу чающих, я смело отворил дверь и очутился в передней административного святилища. Дряхлый инвалид с маленьким желтым лицом и побелевшими бакенбардами и усами, свирепо взглянул на меня.

– Я с депешами от главнокомандующего первой линией, и должен лично передать их министру.

– Министра нет, приходите завтра, – прохрипел привратник.

– Мне всё равно, я могу передать их директору, но ответа я должен добиться сегодня, и притом в самом непродолжительном времени.

– Директор занят и никого не принимает, – отвечал инвалид, изо всех сил стараясь вытолкнуть меня за дверь; он совершенно побагровел от усилий, но не мог сдвинуть меня с места. Бедного старика это совершенно выводило из себя, да и мне начало надоедать порядочно.