Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789

Несмотря ни на что, Потемкин, не двигаясь из Елисаветграда, снедаемый тревогой, мучимой неосновательным страхом, надоедал государыне своими жалобами, не указывая ни причин своего недуга, ни средств к его излечению. Румянцев, напротив того, оставаясь спокойным в Украине, но работая мыслью и делом, подвигал дружно и скоро войска свои в Польшу. События не пугали его; он предвидел успех и еженедельно посылал государыне донесения подробные и удовлетворительные. Эта противоположность в поведении обоих полководцев, разумеется, видна была императрице, но не изменяла ее чувств; ее доверие по прежнему различало обоих соперников: один заслужил ее уважение и снискал ее признательность; другой не переставал пользоваться ее привязанностью. Потемкин был, так сказать, создание Екатерины. Она предсказала, что он сделается великим человеком, из самолюбия помнила это предсказание и хотела его исполнения во что бы то ни стало. О бездеятельности князя можно судить по следующему факту: принц де-Линь в декабре 1787 года в Елисаветграде начал письмо ко мне и окончил его только 15 февраля 1788 года: «У нас нет новостей, — писал он мне, — с тех пор, как я начал письмо, наконец отправляемое. Мне кажется, что татары, которых все ждут, никогда не явятся. Но зато к нам приехал из Парижа принц Нассау, который вас отвел от татар[106], уговорив вашего Монморена отозвать Лафитта и оставить систему покровительства туркам. Упорство принца в совещаниях, как и на поле битвы, всегда поведет его к успеху. Его известность и логика, которою он владеет, хоть и не имел времени изучить ее, послужили к исполнению ваших желаний в этих важных обстоятельствах. Не он ли, с саблею в руке, спас мне жизнь на днях? У него один день не похож на другой. Вот как это было: я выздоравливал от лихорадки, потому что, к счастию, у нас здесь нет докторов. Мне сказали, что солнце на восходе, а этого я и ждал, чтобы оправиться. Нассау выводит меня из скучной крепости, которая и вся то с ладонь; люди мои несут меня на руках и кладут на траву. При первых лучах солнца я засыпаю. Толстая, отвратительная змея, которую солнце оживило вместе со мною, хочет меня ужалить или задушить меня в своих кольцах. Я просыпаюсь от шума и вижу, что Нассау что есть силы рубит по змее; таким образом он разрезал ее на части, которые долго еще двигались. Сегодня нам привели несколько пленных турок; они также скучны, как те, что являются на маскараде Большой оперы. Трудно было мне убедиться, что это не маски, и что действительно мы воюем с ними».

Впрочем, как бы строго мы ни судили Потемкина, надобно согласиться, что в этом необыкновенном человеке странности мешались с высокими, редкими достоинствами. Де-Линь прекрасно очертил его в письме ко мне из-под Очакова: «Я вижу здесь предводителя армии, который, по-видимому, ленив, но в беспрестанной работе, которому колени служат письменным столом, а пальцы — гребнем; он все лежит, но не спит ни днем, ни ночью, потому что усердие его к государыне, им обожаемой, не дает ему покою, и каждый пушечный выстрел тревожит его мыслью, что он мог убить какого нибудь солдата. Он боится за других, а сам храбр; он останавливается под огнен батарей, чтобы спокойно отдавать приказания; тем не менее, он более Улисс, чем Ахилл; он тревожится перед опасностью и беззаботен, когда она наступила; он скучен во время увеселений, несчастлив от избытка счастья, пресыщен всем, скоро разочаровывается, мрачен и непостоянен; это важный философ, это ловкий министр, это десятилетнее дитя; он не мстителен, просит прощения, если опечалил кого, и награждает, если сделал несправедливость; он воображает, что любит Бога, и боится чорта…» Но довольно. Этот портрет занимал слишком иного места в письме де-Линя, который не скоро останавливался, когда его уносило живое его воображение[107].