Записки графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1819)

Экипаж мой был готов: это была хорошенькая двуместная карета, запряженная лошадьми, с коротко обрезанными хвостами, по-английски. Ливрея моя была цвета голубого, красного и черного, богато украшенная галунами, шляпы — перевязанные по французской моде, с плюмажем цвета моего герба. Оказалось случайно, что ливрея моя походила на будничную ливрею французского короля: потому-то она и делала впечатление на верноподданных. Кареты были тогда редки, ливреи не существовали: боялись, как бы они не произвели сенсации на улицах. Но я решилась всем бравировать: села в карету в сопровождении двух выездных лакеев и отправилась делать визиты моим соотечественникам. Приехав в улицу Баси, я увидела радостные демонстрации народа: простые женщины взлезали на всевозможные предметы вдоль дома, крестились и кричали: «А, возвращаются добрые времена!» Проехав Королевский мост и площадь Людовика XV-го, я остановилась на углу Елисейских полей, у ворот дома г-жи Дивовой. Она увидала меня в окно и была поражена, удивлена моей смелостью проехать в приличном экипаже по улицам Парижа. — «Боже мой, неужели вас не обидели?» — сказала она мне. — «Напротив, были очень довольны меня видеть». — «Андрюша, душа моя, — сказала она мужу — закажите нашу ливрею с завтрашнего дня». Г. Морков также последовал моему примеру.

Много лиц приезжало с визитом к моей матери, к которой относились чрезвычайно любезно и с большим уважением. Квартира ей очень нравилась: ей стоило только открыть дверь, чтобы быть в саду; терраса была обставлена розами; мать моя велела прибавить малую беседку из каприфолий. Здоровье ее удивительно поправилось: нервные припадки совершенно оставили ее с самого начала нашего путешествия.

Почти каждое утро я отправлялась к моим новым друзьям, в особенности в отель Шаро, с г-жей Тарант. В этом кругу я вторично завтракала. Полина де-Беарн изменила, наконец, свои ледяные отношения ко мне: можно было бы сказать, что сердце ее сжималось сначала для того только, чтобы потом более стремиться к моему. Мне она нравилась более своих сестер, хотя и они были прелестны и очень любезны, но трогательный вид Полины, ее кротость, чувство такта, все, случившееся с ней в продолжение революции, увеличивало ее прелесть. У нее было трое детей: две прелестные дочери, из которых старшая умерла после моего отъезда из Парижа, а младшая была моя любимица. Дети г-жи де-Сен-Альдегонд были старше по возрасту и сделались подругами моих. Я объехала магазины, представляющие богатство и разнообразие, которые редко молено встретить: стоит только пожелать и открыть свой кошелек, чтобы приобрести все, что молено только себе представить. Г-жа де-Шатильон предложила мне однажды поехать к г. Сак, у которого всегда бывали английские товары. Одновременно с нами в его магазин вошла дама высокого роста и представительной наружности. Осведомившись, кто она, я узнала, что это была г-жа Медави. Услыхав это имя, я изменилась в лице и почувствовала себя взволнованной: я вспомнила, что императрица Елисавета часто говорила мне о г-же де-Медави, которую она видала у принцессы матери с другими эмигрантами. С особенною, свойственною ей одной грацией императрица несколько раз забавлялась представляя, как приседала г-жа де-Медави. Совершенно естественно, что вид ее сделал на меня впечатление и напомнил прошлое. Магазин, товары, все исчезло из моих глаз: я видела пред собою только великую княгиню Елисавету. Как немного нужно иногда, чтобы пробудить тяжелые воспоминания!