Записки гробокопателя

— Жирный! — разбушевался Синяк. — Подари Танечке тоже что-нибудь для рифмы! В смысле, для симметрии.

— Дарю! — не оборачиваясь, покорно сказал Роман. — Металлокерамику дарю! На свадьбу! Обоя зуба!

— Горько!. - заорал Синяк и полез целоваться, сначала к Саше, потом к Тане. — Правильно, Танечка, Жирный — пацан деловой. Две свадьбы в одну сольем!.. Экономия…

— Да я не за Романа выхожу, — внесла ясность Таня. — Я за одноклассника. Капитана. Его Костя звать.

Саша, с трудом восстановившая дыхание от первого сообщения, снова его потеряла.

— Ты замуж выходишь?..

— Тихо! — скомандовал Роман, докрутившись до звука. На экране Председатель фонда защиты гласности Алексей Симонов, больше похожий на своего отца, чем сам Константин Михайлович, сообщил, что минувшей ночью был арестован известный поэт и правозащитник, уже отсидевший восемь лет в советских лагерях за инакомыслие, Бошор Сурали.

— …Бошор пытался найти защиту для себя и своей семьи в нашей обновленной стране. Однако наши чиновники оказали посильную помощь восточным коллегам, не оказав помощь Бошору. — Алексей Симонов, набычившись, недобро посмотрел в кинокамеру и, боднув седой красивой башкой прямой эфир, картаво добавил: Верной дорогой идете, товарищи!

На экране его сменила фотография Бошора, еще с двумя ушами, смеющегося во время получения международной премии в Союзе журналистов.

— Убьют, — Роман выключил телевизор, обернулся и долгим затяжным взглядом обозрел Сашу.

— Чего уставился? — огрызнулась та. — Я почти все документы уже оформила… А, кстати, где ему в Москве жить, интересное дело, со всеми детьми? У тебя квартира есть!

— Засохни, — прошипел сквозь зубы Синяк.

Роман задумчиво почесывал бороду.

— Значит, Сикин меня не понял, — пробормотал он. — Моя вина…

— Ладно, Жирный, не журись, — успокоил Синяк, — будешь теперь пережевывать всю дорогу. Поедешь, проверишь, жить он у меня может. Я у Сашки. А Сикин?.. Сикин свое огребет. Покат пойдет — он к стенке прислонится.

Но Роман мысленно был уже далеко; зачесался, как всегда, когда волновался. Верный признак — что-то отчудит. Скорее всего в Москву ломанется.

— Жирный, очнись! — окликнул его Синяк. — Ну, все, Жирный, проехали…

Илья Иванович недовольно ерзал на стуле. Ну, посадили и посадили. Если бы хоть русского!..

— Меня вот тоже сажали — проворчал он. — Ну и что теперь, усраться?

— Тебя посадили, потому что ты листовое железо во время войны спер, рассекретил дядькин «Бухенвальд» Синяк. — Там тебе и ногу повредило. Тебя тюрьма, можно сказать, от войны спасла. А тут совсем другой расклад.

— Это-то да, — справедливости ради согласился Илья Иванович, — Михеевна, а вот скажи мне по совести: ты бы дала черножопому? Только по совести!

— Ну-у… За большие деньги…

— Ты мне, Михеевна, такую же, как самая, привези. Я денег дам. У меня много есть.

— Ты ж не черножопый, дядил, — опешил Синяк.

— А зачем издалека возить, — небрежно сказала Саша, поправляя макияж, испорченный Синяковым целованием, и, не меняя позы, спросила: — Танюш, подработать не хочешь?

— Чего-о? — Синяк угрожающе повернулся к Саше.

— Тихо, — сказал Роман и снова включил телевизор, теперь уже первую программу.

— …от приступа острой сердечной недостаточности в следственной тюрьме скоропостижно скончался поэт Бошор Сурали, — будничным голосом сообщил диктор.

— Убили, — пробормотал Роман.

Синяк зачем-то встал, налил себе водки, выпил и выдохнул, уставившись в Сашу:

— Пшла на хер вон отсюда!

Проснулся Синяк рано и не по своему почину — до крови прикусил все еще не обношенными зубами щеку изнутри. Замычал и встал с закрытыми глазами — с целью опохмелиться. Побрел к холодильнику. Нащупал бутылку, хлебнул и выплюнул: уксус. Теперь уж проснулся окончательно.

Светало. Дядька храпел. Синяк припомнил вчерашнее, пока фильм не прервался. Лучше и не вспоминать, мрак, хоть вешайся. Он вышел на крыльцо. В Гомнине кричала единственная на всю округу корова Франца Казимировича отставного пастуха, собутыльника Ильи Ивановича. Корове небойко поддакнул ранний петух.

Синяк нашел в багажнике «Беловежскую горькую», вспомнил, что подарил машину, захлопнул шумно багажник и отрегулировал «Беловежской» разлаженный и опаленный уксусом организм. Закусил почерневшим индюшиным крылом и, зябко поеживаясь, отошел к забору, расстегивая на ходу джинсы. В косе жужжал застрявший жук, но даже подумать о том, чтобы его вынуть, Синяк был не в силах. Выжить бы.

В дальнем конце огорода в утреннем полумраке над грядой что-то темнело.

— Ма-ам! — негромко прокричал туда Синяк, чтобы не будить гостей, и поплелся в огород.

Татьяна Ивановна не отвечала. Она стояла на коленях, сложившись в поясе, уткнув голову в подернутую ледком гряду. Из-под косынки у нее торчал здоровенный лопух — «от давления». Под животом был маленький бочонок, который она подкатывала для облегчения полевых работ.

Синяк, почуяв неладное, замер с поднятой ногой.

— Мам!..

Опять не ответила Татьяна Ивановна, ибо еще вчера отдала Богу душу, так и простояв дугой на огороде всю ночь, пока они женились-разводились…

Синяк стоял над мертвой матерью и плакал.