Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

Если при всём этом Нератов не стал министром иностранных дел, то это надо объяснить главным образом некоторыми личными свойствами Нератова, делавшими его неприемлемым в этой роли ни для двора, где хотели видеть или своего человека, как Штюрмер, или неспециалиста, как, например, Покровский, которого можно было бы в любой момент убрать, ни для революции, которая также не могла отдать такой важный пост в руки бюрократа старого режима, хотя бы и очень ценного техника-дипломата. Если бы ещё при этом Нератов поставил вопрос об уходе при царском или при Временном правительстве, то, может быть, ему удалось бы найти общий язык с тем или другим, но такой парламентский способ действия претил всей истинно бюрократической чистой натуре Нератова, при своём высоком положении отличавшегося крайней скромностью и даже застенчивостью. Его глубоко искренний патриотизм не позволял ему также опуститься до мелкого интриганства, что, конечно, в последние месяцы царского режима могло бы иметь успех. Неизменность же пребывания Нератова на своём посту устраивала всех. Что же касается его самого, то когда он попал в списки членов Государственного совета по назначению 1 января 1917 г., то так явно сиял от радости, что видно было: это осуществление самых затаенных его мечтаний.

Нератов был незаменимый специалист и добросовестнейший работник, но, быть может, на посту министра иностранных дел в такой момент он был бы тем, чем был в качестве товарища министра, то есть человеком, при всех его заслугах и опыте лишённым творческого размаха и инициативы. Но главное не в этом — и его начальники часто были этого лишены; главное было в том, что время требовало либо штюрмеровского угодничества, либо сазоновского темперамента, либо общественных связей с той Россией, которая органически была чужда Нератову.

Было ещё одно обстоятельство, в высшей степени странное для такого крупного дипломата, каким несомненно был Нератов, — это то, что он за 30 лет службы в МИД ни разу не был за границей. Вот почему при всём его изумительном знакомстве с делами по архивам МИД (память Нератова в этом отношении была поразительна) у него не было живых связей с иностранцами, и он не мог рассчитывать и здесь на широкую поддержку, скажем, союзных кругов. Нератов был во многих отношениях олицетворением всего наиболее положительного, что мог дать «служилый Петербург», но для дипломата у него не хватало, грубо говоря, заграничного стажа, что требовалось от всех служащих МИД. И это отразилось в конце концов на карьере этого человека, «вынянчившего», по его собственному выражению, по крайней мере четырёх министров иностранных дел, не считая Сазонова.

Об отношении к Нератову государя можно сказать, что если бы он действительно был самодержцем у себя в стране, то он, наверное, сделал бы Нератова министром. Лично ему Нератов, несомненно, нравился, и он называл его «своим лучшим докладчиком». Это своё расположение государь, например, проявил перед самой войной, когда поднялся скандальный процесс братьев Нератова, инженеров путей сообщения, обвинённых в подлогах и прочих подобных же преступлениях в нескольких акционерных предприятиях. Братья Нератова были осуждены (хотя впоследствии помилованы государем), и ввиду того шума, который в печати и обществе подняло это дело, Нератов, хотя нисколько к этим делам не причастный и сам, вообще говоря, кристально честный в отношении каких бы то ни было финансовых вопросов, поставил перед царём вопрос об уходе, считая для себя неудобным занимать столь высокий пост в государстве при таком скандальном семейном деле. Государь ему на это сказал, что «нет семьи без урода» и что это совершенно не уважительная причина для ухода с царской ответственной службы. Мало того, впоследствии, несомненно из расположения к Нератову, он помиловал его братьев, хотя, конечно, никаких объективных данных, заслуживавших снисхождения, в этом процессе не было.