Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

Опасность справа, выросшая, несомненно, за спиной Корнилова, несмотря на все его демократические воззвания (об этом у нас в ведомстве были прекрасно осведомлены через нашу дипломатическую канцелярию при Ставке), ни в малейшей мере не устраняла опасность слева, принимавшую всё более и более грандиозные размеры. Должен сказать, что в нашем комитете Общества служащих, становившемся опять во главе ведомственных политических настроений, весть об образовании «боевого комитета», несмотря на то что мы неизмеримо больше сочувствовали тогда Корнилову, чем Временному правительству, была принята радостно, так как твёрдая государственная власть, будь она левой или правой, быть может, почистила бы кулисы корниловского движения, не такого уж невинного в политическом отношении, как думала тогда широкая публика, но зато справилась бы с гораздо более насущной опасностью — большевистской. Какое-то наступление на правых психологически в глазах умеренных элементов, которые были и в Советах, дало бы право на свирепый разгром левых. Образование пятичленной Директории и дальнейшая мягкость Временного правительства в отношении как правых, так и левых, показывали нам, привыкшим к разным правительственным курсам, что у настоящего правительства России не было «курса»; что у него не было власти — это мы уже знали давно.

Акт минутного значения

Декрет Временного правительства 1 сентября, устанавливавший в России республику, «дабы положить конец внешней неопределённости государственного строя России», не произвёл надлежащего впечатления, так как корниловское выступление, ставшее «корниловским делом», всё ещё поглощало внимание всех. Но, в частности, мне как юрисконсульту министерства пришлось им заняться, так как Терещенко настаивал на его сообщении иностранцам, и требовалось решить, в какой форме это сообщение должно было иметь место. В связи с этим не мог не встать вопрос и о юридическом существе этого акта — объявлении республики.

Как я указывал в начале настоящих записок, сразу же после образования Временного правительства столь официальные акты этого правительства, как верительные грамоты наших послов и посланников, писались в форме республиканского обращения к монархам, а именно «mon ami» вместо монархического «mon frere». Грамоты подписывались главой Временного правительства: сначала князем Г.Е. Львовым, потом А.Ф. Керенским. Фактически в международных отношениях Россия уже давно стала республикой. Но, спрашивается, какое значение могло иметь, кроме чисто декларативного, провозглашение России республикой накануне Учредительного собрания? Ведь именно оно, согласно манифесту Михаила Александровича, на котором было построено международное признание Временного правительства, должно было окончательно решить вопрос о форме правления в России. Был ли названный декрет Временного правительства узурпацией прав Учредительного собрания, постановкой его перед совершившимся фактом или же это был, как тогда любили говорить, «тактический ход» и только, то есть демонстрация республиканских чувств Временного правительства? Без решения по существу трудно было установить должную форму извещения об этом иностранцев, в глазах которых подобный «тактический ход» мог явиться республиканским coup d’etat[67].

В силу всех этих соображений Борис Алексеевич Татищев, начальник канцелярии ныне уже республиканского министра, и пришёл ко мне за консультацией. Естественно, от формальной стороны перешли к существу дела, и я спросил мнения Татищева, который имел по этому предмету разговор с Терещенко и, следовательно, мог плохо ли, хорошо ли ответить по существу. Татищев полагал, что здесь никакой узурпации прав Учредительного собрания нет и быть не может, как ему сказал Терещенко, который даже просил упомянуть об этом в тексте ноты иностранцам. Тогда я откровенно сказал Татищеву, что если бы декрет сообщал иностранцам я, то сделал бы это наименее торжественным образом, так как всякое подчёркивание значения этого акта явится, что бы там ни говорили, всё же если не узурпацией прав Учредительного собрания, то приготовлением к тому; если же, что при настоящей обстановке было маловероятно, Учредительное собрание примет монархию, то наше извещение явилось бы конфузным актом.

Татищев, которому это поручение Терещенко совсем не нравилось и который пришёл ко мне со специальной целью, как бы похуже его исполнить, не мог не понимать, что он поневоле связывает свою карьеру с республикой, а будучи дипломатом старой школы, он не хотел идти на столь рискованный шаг, как составление ноты касательно утверждения, со всех точек зрения незаконного, республики. Правда, тому же Татищеву пришлось принимать участие в составлении ноты о «перемене формы правления в России» после манифеста Михаила Александровича, но ведь тогда был именно этот манифест, дававший абсольвенцию монархической совести, здесь же этого не было, как не было аналогии и в значении этой ноты.