Записки из Книги Лиц

На самом дне, под кучей остального сора, лежал сигарный пепел. В кромешной темноте он стлался по черной лакированной, кое-где с царапинами, чуть вогнутой поверхности. Бумажные катышки, всего семь штук, взрыхляли серые хлопья, создавая холмы и ущелья на всем этом рыхлом пространстве, черными же лакированными боками замкнутом в правильный круг. Немелко изорванная копирка случайными неровными сводами создавала тот мрак, в котором находились пепел и бумажные катышки. А на липких, со следами крупного неровного почерка кусках — опять лежал пепел; но уже другой, от слабых сигарет. Конечно, только м-р Ш.Холмс мог бы заметить разницу — но в этом и нет нужды. А вот окурков не было. Полускомканный листок белой простыней накрывал черно-серые груды — и потому здесь было уже светло, хотя и не видно ничего, что снаружи. Тем же почерком написанные двенадцать строк заканчивались одинаковыми слогами. Строчки смотрели вовнутрь, лирически подсинивая сонную белизну пепельно-простынной ауры. А поверх листа были раскиданы бледно-желтые надломанные бревнышки с несожженными коричневыми головками. С оборота тоже было что-то написано — изогнувшийся край листа отражал в настольном зеркале завершение фразы, написанной уже другим почерком. выше — висела люстра.

Упражнение на тему

На самом дне, под кучей остального сора
Сигарный пепел с острыми обломками забора
Спичечного стлался вперемешку в темноте,
Взрыхленный лоскуточками бумаги, в немоте
Покрытыми колонной равнодлинных строчек.
Затылок каждой одинаков, укорочен
По строгим правилам устава стихотворной службы,
А сверху слабых сигарет окурки — знаки дружбы
Недавней, а может быть, и страсти, но потухшей
Вероятнее всего. И может, жизни лучшей
Не будет больше в жизни никого из тех двоих.
Случайно (или нет) оставленный мирок притих…

Туннель вагоны

всасывал в себя, как ненасытный зверь, как макаронину — любитель макарон.

Философское

Цепочка кораблей, один больше другого, но в остальном очень похожих, второй день неподвижна в бухте. Словно кто-то развернул и смотрит кинопленку на свет. Призраки прошлого, улика в пользу Зенона. Вечерами лампочки на оснастке превращают «Прибытие корабля» в «Утопление картинной галереи». Неужели бухта так мелка?

Жара

Вертикальные матерчатые жалюзи с равномерным кокетством поводят плечами, словно женский хор из русской фольклорной деревни. Прямо перед кондиционером беззвучная песня убыстряется до танцевального ремикса.

Из картинок в календаре

Снаружи — сорок по Цельсию,
горячий асфальт мешает мираж и реальность,
в ближайшем «вокруг» — кондиционная офисная суета,
не пробившаяся сквозь блаженную немоту фотографии.
Заморожен папоротник на сколотом льду,
заморожен в как бы компьютерной красоте,
и сколотый лед обрывается черной дырой,
и в черную дыру — нет, не уйдет ничего,
потому что хочу избежать затертых метафор,
потому что двадцать восьмое, и уже не успеет,
и календарь, равнодушно листающий дней череду, —
череду нереальных реалий —
сложит в месяцы дни, и в месяцы —
но я же сказал, что хочу избежать затертых метафор,
даже если они столь уныло верны.
Столь ужасно верны.

Ненужные тайны (воспоминание #2)

Чернота проносится за окнами. Рассеянно скользящая по крашеному стеклу рука замирает так же рассеянно, мгновением позже к этому месту приникает ставший невидимым глаз. Рука, отвернутая чуть назад, складывается в довольно случайный кулак с неслучайно выставленным большим пальцем. Еще два подростка встают и подходят, их товарищ уступает им. Свой восторг они выражают тем же образом. Поезд замедляет ход и останавливается, внутри непрозрачной плоскости мрамора одновременно замедляет ход и останавливается еще одна пара светящихся фар, выдающая двойника.

Соседний эскалатор тоже везет наверх — мнимые гонки. Сверху, как небо из-за гребня горы, выползает косо освещенный белый полукруг потолка.