Записки из страны Нигде

Почему я часто бросаю худлит, даже не забравшись дальше пяти страниц? Нет течения реки, нет движения танца. Меня как читателя пресыщенного, прочитавшего слишком много книг, нужно схватить и увлечь. Я должна ощутить биение чужого сердца, потянуться, пойти на звук. А звука нет. Бесформенность и какофония. Фразы могут быть грамотно составлены, но это школярство, и я сразу вижу, что текст вылизывали два редактора и три корректора: дитя при семи няньках, гладенькое, ровненькое – и это в самом лучшем случае. Еще чаще из прилизанного текста упрямо высовываются рожки и ножки английской школы – кальки с английского, полное отсутствие чувства русского языка, его вкуса.

Русский язык позволяет создавать прозу в ритмическом отношении очень гибкую. Наверное, впервые я это ощутила, в очередной раз перечитывая «Войну и мир». Да, Толстой писал чудовищным языком, он  загромождал страницы какими-то деспотическими (иначе не скажешь) – даже не фразами, а периодами… И вдруг я услышала вальс. Тяжелый, медленный, с замиранием и чуть притормаживающим гулким барабаном на ударном такте: ббббухххх… два, три… ббббуххх… два, три…

Очень медленно в воронку этого мощного вальса затягивало все, всех: героев войны и героев мира, рассуждения, споры, влюбленность, смерть, Москву, Наполеона и Александра, борзых собак, мечты Николеньки… читателя…

Это великое мастерство гения. Не пытаясь никого поставить на одну доску с Толстым, все же скажу: а у кого учиться-то, как не у гениев?

Я твердо убеждена в том, что даже роман должен иметь, помимо структуры, помимо сюжета, помимо – самое главное! – персонажей, которые читателю должны полюбиться, - еще и этот внутренний ритм, свою музыку. (Для рассказа это еще важнее.)

Музыка позволяет манипулировать текстом еще более искусно. Слом ритма обязательно вызовет ответную реакцию читателя, заставит его насторожиться – и лучше ощутить авторский замысел. Единый ритм заставит читателя пройти с автором весь танец до конца, выдохнув в финале.

…И я понятия не имею, как это можно сделать чисто технически. Писать под музыку? Но сначала эту музыку надо услышать. Понять хотя бы, что это – марш, вальс, танго, фокстрот. (Кстати, по моим наблюдениям, военная тема – почти всегда вальс, а не марш… но это неточно).

И потом уже можно под правильную музыку вслух читать куски своего текста и сверять: звучит, не звучит, диссонанс или так, нормальненько, гармонично?.. Многие авторы пишут под музыку, и это правильно.

На самом деле я не могу конкретно сказать, как чисто технически сделать текст ритмичным. Стивен Кинг, вон, советует убирать наречия. Это его метод, но не мой. Я знаю только, что если в тексте нет ритма, то он становится блеклым, и нужен очень интересный сюжет, чтобы я не бросила. А интересного сюжета нет без интересного героя. А героя интересно не покажешь, если язык у автора похож на манную кашу… Такой вот замкнутый круг.

Рукописные книги

00:00 / 18.04.2018

Когда-то так давно, что и вспомнить странно, сидела я за своей пишущей машинкой «Эрика» и лихорадочно перепечатывала «Трудно быть богом». Книгу дали мне всего на три дня, а она должна была находиться в доме. Чтобы я могла перечитать ее в любой момент. Я разобрала общую тетрадь по листам, пронумеровала их и печатала таким образом, чтобы потом обратно сшить тетрадь – и получилась бы книга.

«Средневековье какое-то, - ворчали мои домашние. – Скоро от руки фолианты переписывать начнет».

Ну а что? Еще раньше, когда у меня не было пишущей машинки, я так и делала. От руки была переписана повесть Яна Грабовского «Тузик, Рыжий и гости» (про собак). И я долго потом помнила ее почти наизусть.

А еще были мои собственные сочинения. Не помню, почему до какого-то момента так называемая «общая тетрадь» - толстая, в клеенчатой обложке, - была для меня предметом роскоши. Видимо, в семье было принято считать, что покупаются только необходимые вещи. Зачем шестикласснице общая тетрадь? Все задания у нас писались в обычных тонких тетрадках.

Зачем? Она такая… толстая. Она же на ощупь как настоящая книга. В конце концов мне купили одну, в желтой обложке. На эту обложку я перевела драгоценную переводную картинку с цветком. И начала писать.

Я писала умопомрачительную повесть про шестнадцатилетнюю (то есть совершенно взрослую) девушку по прозвищу Шиповник. Все имена в повести были выдуманные, и я их сейчас не помню. Повесть, к счастью, не сохранилась. Девушка Шиповник была отважной, независимой, отлично ездила верхом, стреляла из лука и пистолета, бегала как летала, ничего на свете не боялась, - короче, представляла собой мой точный портрет. Именно такой я собиралась стать. И уж если ездить верхом, то на необузданном диком мустанге и непременно без седла. Ведь мустанг будет ощущать мою дикую необузданную душу и понимать каждое мое движение. А всех остальных он будет сбрасывать и топтать копытами.