Записки из Третьего рейха. Жизнь накануне войны глазами обычных туристов

Одним из первых бизнесменов, посетивших Третий рейх, стал председатель правления британского журнала «The Spectator» Эвелин Ренч. Он приехал, чтобы «понять точку зрения другого человека». Ренч отрицательно отозвался об антисемитской политике государства, но попытался поставить себя на место немцев. Его друзья из Германии не сомневались в том, что антисемитизм на государственном уровне скоро закончится. Немцы говорили Ренчу, что их страна только что пережила почти бескровную революцию, а, как сами англичане знают из истории, во время революций происходят не самые приятные вещи. Вспомнив поведение и тактику отрядов черно-коричневых[278], Ренч, который всегда находил повод успокоить себя и окружающих, признал, что неприятные инциденты случаются не только в Германии. Англичанин решил, что причиной антисемитской кампании было определенное недовольство широкой общественности тем, что во времена кризиса и безработицы «некоторые граждане получали непропорционально большую часть бонусов». Хотя в Берлине Ренч лично слышал, как молодежь выкрикивала антисемитские лозунги, он почему-то пришел к выводу, что правительство очень скоро закончит политику антисемитизма. «Самое лучшее, что мы можем сделать для немецких евреев, – писал он, – это сохранить беспристрастное отношение к Германии и показать, что мы хотим понять желания немецкого народа»[279].

Многие англичане, посетившие Третий рейх в первые недели его существования, были согласны с Конвелл-Эвансом. Они вспоминали гостеприимное отношение, чистые и опрятные дома, заботу крестьян о своей земле, пиво и, главным образом, общение с обычной воспрянувшей духом немецкой молодежью, которой было гораздо больше, чем агрессивных коричнерубашечников. «В воздухе запахло весной», – писал американский писатель Мартин Флавин в марте 1933 г.:

«Почки набухают и лопаются. Кругом чистота и красота. Никакого даже минимального намека на беспокойство. В деревне – красиво и тихо, а в городе слышно даже, когда булавку уронят. Франкфурт-на-Майне (в котором написаны эти строки), возможно, самый красивый маленький город в мире. Наверное, у меня есть предрасположенность к немцам и всему немецкому. Чистота, эффективность, порядок, умение – мне это нравится. Мне нравится молодость, сила и ощущение того (неважно, правда это или иллюзия), что все куда-то движется, что есть цель. Мне нравится трагизм их судьбы, они опоздали и с такой трогательностью стараются наверстать упущенное. Я вижу великолепную иронию в желании догнать то, что у них, вполне возможно, уже есть, и ждет только появления густого черного облака, зависшего на небе на востоке»[280].

Впрочем, следующий пропагандистский трюк Геббельса наверняка должен был охладить пыл многих энтузиастов. Нацисты провели показательное сожжение книг в тридцати с лишним университетских городах. В связи с такой акцией можно было вспомнить слова Гейне «там, где жгут книги, будут сжигать людей».

Шестнадцатилетняя Димфна Лодевикс на год приехала в Мюнхен из Австралии, чтобы поучиться в одной из немецких средних школ. Она очень быстро привыкла в начале и в конце каждого урока приветствовать поднятой рукой портрет фюрера, а также писать сочинения на темы в духе «как немецкая девушка может служить своему народу». 10 мая вместе с матерью девочка стояла в толпе жителей, наблюдая «прекрасную факельную процессию красиво одетых студентов, которые шли по залитым светом улицам города». Выйдя на Королевскую площадь, участники процессии зажгли огромный костер. Вокруг этого костра лежали тысячи книг, которые нацисты сочли дегенеративными или «антинемецкими». Пожалуй, девочка была еще слишком молода, чтобы понять, что происходит, поэтому «горящие факелы, охваченные огнем книги, отблески пламени и одежда студентов» показались ей «восхитительными»[281].

Поразительно, но ученый Конвелл-Эванс (имевший докторскую степень Оксфордского университета) также спокойно наблюдал подобное варварство. «Было любопытно увидеть, как жгут книги в [Кенигсбергском] университете», – писал он, словно рассказывал о футбольном матче. Профессор отмечал, что сожжение книг – это традиция, начатая Лютером, которая имеет «скорее символический, чем всеобъемлющий характер»[282]. Конвелл-Эванс пытался предать этому шокирующему инциденту некое подобие респектабельности, что делали многие иностранные сторонники Гитлера в последующие годы.