Записки из «Веселой пиявки»

Неловко признаться, но никакого сострадания, никакой симпатии ни к Эмме, ни к Анне, ни к Ирэн я не испытывал — напротив, вполне по-филистерски считал их шлюхами, а мужьям сочувствовал. Особенно Каренину и Сомсу, очень приличные, достойные, благородные господа. Я и Штольца предпочитал никчемному Обломову и даже Карандышеву сочувствовал больше, чем этой влюбленной красивой курице Ларисе. (Видать, у меня в крови — сочувствовать тем, кого полагается презирать, бояться. Скажем, из всех персонажей «Снежной королевы» сострадание мое вызывали не Герда с Каем — детишки вроде в порядке, — а эта самая злыдня, повелительница ледяного царства: Кая увели, она опять одинока, никем не любима, нет у нее ни бабушки, ни сказочника, один сухарь-советник, с которым и поболтать на досуге не о чем.) А вот застывшая пушинка на усах старого Джолиона и вой старого же пса Балтазара — это да, это осталось, вместе со сломавшей спину Фру-Фру. Оскар Уайльд — вот кто защищает нас от избыточного чтения, этой отравы, этого отупляющего занятия. Разумному человеку, полагает он, следует иметь под рукой список не тех книг, что стоило бы прочесть, а тех, что читать не следует. И признается, что сам никогда не читает книг, на которые пишет рецензии, — упаси Бог попасть под влияние, утратить холодную ясность взгляда. Правда, и слабину дает мастер: есть у него и список произведений, который стоит перечитывать. Эх, Оскар, брат Оскар, я-то на тебя надеялся... И кстати, читал ли ты Бальзака? Да наверняка читал, а то и перечитывал. А вот читал ли Бальзака Гоголь — вопрос: теоретически мог, поскольку «Шагреневая кожа» вышла лет на пять раньше «Портрета». Так что связь «Портрета», «Шагреневой кожи» и «Портрета Дориана Грея» остается в тумане. Может, и не было этой связи. Так, бродячий сюжет. Набрел на него автор — и заболел...

Заболел Крам,

то бишь Крошка, джунгарский хомячок. На животе выросла опухоль величиной в полхомяка, он стал вялым и не прикасался к еде. Помирал Крошка. Оля плакала. Наташа ходила хмурая. Я кривил губы от жалости. И тут наш сосед и приятель Боря, молодой подающий надежды врач, сказал, что к нему приехал брат-близнец Володя, детский хирург между прочим, и вот они с братом готовы хомяка прооперировать. Дело доброе, милосердное, что ж не попробовать. Дали Крошке понюхать ватку с эфиром, распяли на дощечке пузом кверху, привязали веревочками за лапки, продезинфицировали бритвенное лезвие и... Уж как Володя умудрился удалить у хомяка опухоль, не повредив кишочки-ниточки, да все зашить, да так славно, что через пару дней Крошка вовсю уплетал уж не помню, что там едят хомяки, зернышки наверно. На радость всей семье, он прожил еще целый год и умер своей смертью — от старости. А Володя с той поры пошел в гору, со временем стал главным врачом детской больницы губернского города, а потом — аж сенатором от этой губернии. Так что, думаю, не ошибусь, если скажу, что я единственный в мире человек, чьего хомяка оперировал и спас от преждевременной смерти сенатор Российской Федерации.

Из того же времени осталась у меня Олина записка из лагеря, куда она угодила впервые после первого класса:

Дорогие мои папочка и мамочка!

Приезжайте ко мне по раньше по тому что эта Скуланова и Мямлина. Пришлите посылку.

И тут же:

Заберите меня по скорей. Я плачу, я заболела.

Ну да ладно. Самое время и место еще для пары писем из того, околохомякового прошлого.