Записки кукловода

Он снова улыбается своей мягкой детской улыбкой и щупает рифленую рукоятку под полосатой футболкой, и только мы трое: я, он и тот, кто внутри него, знаем, что никакой это не пистолет, а всего-навсего пугач. Игрушка, купленная в забавной лавке за тридцать монет.

* * *

Ив успокаивается, когда слышит его шаги на лестнице. Даже не на лестнице, а еще внизу, далеко-далеко, там, где их узкий переулок, тесно уставленный припаркованными с обеих сторон автомобилями, вливается в лохматый от лиственных деревьев бульвар. Она услышала бы и дальше, но бульвар, в отличие от тихого переулка, полон другими, лишними, мешающими звуками: шелестом шин, пением автомобильных моторов, сумасшедшим шакальим хохотком мотороллеров, голосами людей, карканьем ворон, воем драчливых котов и много еще чем.

Но стоит ему только свернуть из этого вечного тарарама сюда, на звонкую тротуарную дорожку, прорезанную извилистыми мшистыми трещинами, как она немедленно выдает его приближение. А остальное уже проще. По характеру шагов можно определить, насколько он устал, угадать его настроение, взгляд, даже слова, которые он скажет, ступив на порог.

Раньше… Нет, не так. Ив не любит этого слова — «раньше». От него веет прошлым, оно шипит, как вкрадчивая змея. Хуже него только слово «прежде» — настоящая пропасть, жирный символ безвозвратности. Лучше сказать «когда-то». Ведь «когда-то» может случиться и в будущем, правда?.. Ну вот. Итак, когда-то. Когда-то его шаги звенели радостным многоточием веселых миниатюр, из тех, которые читают со сцены или с экрана разбитные юмористы, частя и отчеканивая профессионально артикулированными языками частую чечетку скетчей. Шаги прыгали россыпью монет, спешили, смеялись, обещали. И сердце пускалось в пляс, послушное этому чудесному ритму, этой лучшей на свете музыке.

Ну почему его шаги не могли оставаться такими? Куда они гнались, захлебываясь и, видимо, уставая от собственной джазовой полифонии? — Скорее всего, шаги искали какую-нибудь одну постоянную мелодию, очень красивую, но простую. Это немного разочаровывало, именно что немного, самую малость. Да и действительно: сколько можно жить вприпрыжку? Не пора ли чуть-чуть остепениться? И мелодия нашлась — легкая, светлая, как танец Фреда Астера, как пестрые зонтики под летним, на солнце замешенным дождем. Она звучала столь же замечательно, как и предшествовавший ей джаз… ну, может быть, чуточку монотонней… но малая толика постоянства еще никому не мешала в этой жизни.

А потом… потом… Ив смахивает слезу.

— Не надо плакать, королева. Ты же знаешь, в любой пьесе все приходит в негодность, все ветшает, все старится — и декорации, и куклы. Вот и шаги состарились.

— Нет, это не так. Ты ведь сам говорил: времени нету, а есть только ритм, задаваемый тобой…

— Я говорил это не тебе, а Шайе.

— Все равно. Я подслушала. Если ты задаешь ритм, то и старость приходит тоже от тебя. Значит, ты можешь это изменить. Ведь можешь?

— Конечно, могу, королева. В любой момент. Но захочется ли тебе такого изменения?

— Какого?

— Ты знаешь.

— Смерть?

— Можно назвать это так. Но можно назвать и по-другому: «остановка», и это будет намного точнее. Остановка движения. Я могу сделать это для тебя хоть сейчас. Но ты ведь не просишь остановить его шаги вообще?

— Нет-нет, не надо… но не мог бы ты сделать так, чтобы они просто не изменялись?

— Но чем же это отличается от остановки, девочка?

Она молча прижимает к горлу правую руку и прислушивается. Состарившиеся Шайины шаги шлепают, шаркают, шуршат по когда-то звонкому тротуару. Они снова утратили постоянство ритма, но насколько отличается от прежнего их нынешний усталый разнобой! Время от времени звук пропадает вовсе, как будто Шайя останавливается в сомнении, размышляя, стоит ли продолжать. Эти остановки учащаются по мере приближения к дому, а в перерывах между ними Шайя вообще с трудом волочит ноги. Он опять пьян и, видимо, сильно. Ив уже не помнит, когда в последний раз видела его трезвым… Что случилось? Почему?