Записки Мальте Лауридса Бригге

И Пьер снова начал вспоминать об отпуске. Ему приходили на ум такие шутки и забавы, что мать и сын смеялись от всего сердца. Вдруг он вздрогнул. С церковной башни хлынул гулкий колокольный звон.

— Пробило шесть, — сказал он и попытался улыбнуться.

— Пойдем к кондитеру.

— Да, там продают вкусные трубочки с кремом. В последний раз я их ел, когда мы ездили за город с Жюли…

Пьер сидел на тонконогом складном стульчике в сводчатой комнате кондитера и уписывал сладкое за обе щеки. Вообще-то он был уже сыт и иногда, проглотив кусок, должен был глубоко вздохнуть, но ведь он придет сюда не скоро, и вот он опять ел.

— Меня радует, что у тебя, малыш, хороший аппетит, — сказала госпожа Дюмон, прихлебывая кофе из чашечки.

Пьер все ел и ел.

Вдруг на башне пробили часы.

— Полседьмого, — пробормотал отпускник и вздохнул. Его желудок был страшно переполнен. — Теперь надо идти в казармы…

И они пошли. Был теплый августовский вечер, в деревьях аллеи шелестел приятный ветерок.

— Тебе не холодно, мама? — бездумно спросил малыш.

— Не беспокойся, дорогой.

— А что будет с Белли?

Белли был маленький пинчер.

— Я наказала горничной ходить за ним, она дает ему вкусно поесть и водит гулять…

— Передай Белли привет от меня, пусть он ведет себя хорошо… — Он пытался шутить, но голос его прерывался.

— Ты ничего не забыл, Пьер? — Вдали уже возник серый, однообразный фасад казармы. — Твой сертификат?

— Не забыл, мама.

— Ты должен еще сегодня доложить о прибытии?

— Да, сразу же.

— А завтра ты уже опять учишься?

— Да!

— И ты напишешь мне?

— И ты тоже, мамочка, прошу тебя! Сразу же как вернешься.

— Конечно, милый.

— Я думаю, письмо идет дня два.

Мать не могла отвечать; у нее перехватило горло от волнения. Они стояли прямо перед подъездом.

— Благодарю тебя, мама, за чудесный день. — Бедному мальчику было плохо; видимо, он съел слишком много. Он чувствовал сильные боли в желудке, ноги дрожали.

— Ты бледен, — сказала госпожа Дюмон.

— Да нет. — Это была жалкая ложь. Он это знал.

Как кружилась голова! Он с трудом удержался на ногах.

— Мне и в самом деле… — Пробило семь! Они обнялись и заплакали.

— Дитя мое, — всхлипывала бедная женщина.

— Мама, через сто двадцать дней…

— Веди себя хорошо, будь здоров… — И дрожащей рукой она осенила малыша крестным знамением.

Но Пьер вырвался.

— Мама, мне надо бежать, а то меня накажут, — забормотал он. — …Пиши мне, мама, береги Жюли и Белли. — Последний поцелуй, и он исчез.

У ворот он еще раз оглянулся. Он увидел среди сумрачных деревьев маленькую черную фигурку и быстро проглотил слезы.

И все же ему было очень худо. Он неверными шагами вошел в просторный вестибюль… он так устал…

— Дюмон! — крикнул грубый голос. Перед ним стоял унтер-офицер из караула.

— Дюмон! Черт побери, разве вы не знаете, что вы должны были доложить о прибытии?

Перевод Г. Ратгауза

Песнь о любви и смерти корнета Кристофа Рильке

…24 ноября 1663 года Отто фон Рильке, владелец имения Лангенау (Гренитца и Цигры), введен во владение долей в имении Линда, прежде принадлежавшем брату его Кристофу, павшему в Венгрии, однако при том условии, что он отказывается от всех и всяческих прав на означенную долю в случае, ежели брат его Кристоф (павший в чине корнета в эскадроне барона фон Пировано его импер. велич. австр. гейстерского кавалерийского полка, что прилагаемым свидетельством о смерти удостоверяется) воротится в указанное имение…

В седле, в седле, в седле, день и ночь в седле, день и ночь.

В седле, в седле, в седле.

И остыла отвага, и тоска разрослась. И гор больше нет, и почти уже нет деревьев. Все от страха боится подняться. Чужие домишки жадно припали к иссохшим колодцам. Ни колокольни нигде. Ничего. Глаза проглядишь. Только ночью иногда вдруг покажется, будто знаешь дорогу. Что, если ночью мы проходим обратно тот путь, который отвоевали за день у чужого нам солнца? Может статься. Солнце здесь тяжкое, как у нас в самое летнее пекло. Но ведь летом мы отбывали. Женские платья долго сияли на зеленой траве. И мы давно уж в седле. Значит, сейчас уже осень. Да, там уже осень, конечно, где нас помнят грустные женщины.

Фон Лангенау трясется в седле. Он говорит:

— Маркиз…

Рядом маленький тонкий француз, сперва он три дня напролет болтал и смеялся. Теперь он умолк. Он как ребенок, которому хочется спать. Белое кружево на воротнике у француза все в пыли; он ее не замечает. Он вянет, вянет на своем бархатном седле.

Но фон Лангенау ему улыбается:

— У вас удивительные глаза, маркиз. Вы, верно, похожи на мать…