Записки мерзавца (сборник)

   Поезд 2 К мчится из Москвы. Поезд 2 К за тридцать шесть часов перевозит своих пассажиров -- толстенного купца, субтильную кокотку, очкатого чиновника, бравого гвардейца -- из сердца России в житницу России. От расплавленных московских асфальтов -- в цветущую русскую Ривьеру. В нашем городишке 2 К останавливается лишь на миг. Не успели еще втиснуть меня в вагон, не успел Тимофей в окно швырнуть мой драный чемодан, как багровый обер засуетился, прогоняя провожающих. Засвистели, загудели... Мы уже едем. Мимо красной шапки дежурного, мимо одеревеневшего лица отца и слезливых глаз матери.

   Здравствуй, новая жизнь, гимназист Быстрицкий меняет место жительства, отправляется в Новороссийск -- жить у своего двоюродного дяди, крупного хлебного экспортера, учиться в Новороссийской гимназии, последнем прибежище изгнанных гимназистов, реалистов, коммерсантов.

   О, милая Владикавказская дорога! Сколько земель исколесил я за последние годы. Сколько разных морей лазурными полосками отражалось в зеркальных окнах моего вагона. Но ты, моя первая любовь, мое верное спасение от хандры, отчаяния, мыслей самоубийственных. Батайск, Кущевка, Тихорецкая. Степь купается в закатном кубанском солнце. На стогах свежескошенного сена резвятся огромные овчарки. Босоногие казачата хором, по команде завывают: "газет, газет, газет", степенные их отцы чешут бритые затылки и пристальным обожженным взглядом провожают вихрь синих вагонов. Сонные телеграфисты в цветных косоворотках сгорбились над аппаратом Морзе и безостановочно, бесстрастно выстукивают песнь русской судьбы. На станции давка мохнатых бурок, тщетно пытающихся проникнуть в привилегированный поезд.

   -- Куда прешь? Не видишь, плацкартный...

   И 2 К уже гремит под черноморским туннелем, наполняя сердца радостным предчувствием близкого моря. Еще верста, еще поворот, выйдешь на площадку, отдышишься от вагонного смрада -- слева за кручей заласкает взор спокойная громада Черного моря. Нет сил у огненного шара разом нырнуть и кармином окрасить фиолетовые волны. На всех парах уходит серый профиль миноносца, вырастают очертания Новороссийского элеватора, возникает загроможденный порт, зеленеют купы вокзальной рощи... В стеклянном павильоне меж чемоданов, детей, ручной клади восседают моряки в белоснежных кителях, и жир котлет растворяется в обильных фужерах густо-красного джанхотского лафита...

   Таким увидел я тебя в первый раз, мирный город Новороссийск. О таком я мечтал в другие годы на расплавленном Севере. Таким не суждено мне сохранить в памяти город стозевной подлости, кладбище русских репутаций, гибнущий Новороссийск девятьсот двадцатого.

   И как мы над трупом ребенка рыдаем,

   Как муке сказать не умеем -- усни!

   Так в скорбную мы красоту превращаем

   Минувшие дни...

V

ПЕРВЫЙ НОРД-ОСТ

   Славный человек -- Новороссийский дядя. От зари до зари возится на берегу, в конторе, в таможне, в банках. Коротконогий, лысый, от живота к груди шире, чем от плеча к плечу, с лицом и голосом скопца -- катится он каким-то неугомонным шаром.

   -- Петр, на Серебрякове кую в банк!

   Петр погоняет каурую кобылу, хлещет ее кнутом, цокает языком, а дяде все мало.

   -- Губишь ты меня, Петр, чтобы тебе не увидеть родителей. В банк опоздаю, по миру пойду...

   -- Николай Степанович, шибче никак невозможно. Что ж, ей кобыле гвоздь в за... загнать, евоная сила не автомобильная.

   -- Я тебе самому в за... гвоздь загоню, тогда поедешь...

   И дядя не выдерживает, вскакивает на подножку, держится за ремень и через плечо Петра парусиновым зонтиком лупасит многострадальную кобылу.

   В банке орет на бухгалтера:

   -- Расскажите мамаше вашей, а мне чтоб таких учетов не было.

   На берегу распатронит греков-продавцов зерна:

   -- Пиндосы окаянные, опять в мешки г... понапхали, ох уж доберусь я до ваших слабых частей. Возьму я вас за ... -- как это называется...

   Солнце жжет, элеватор гудит, английские матросы далеко-далеко к самому концу мола заплыли и кричат своим товарищам: "come on, come on {давай, давай (англ.).}", на бережку раскинулись заплывшими боками местные дамы.

   Не очень фигуристы новороссийские дамы. У той, что и после седьмых родов "Мусей" называют, зад как у воронежского битюга, а Тата -- юная дамочка -- когда в воду с мостика кидается, лодки шарахаются и черпают бортом. Одних грудей пуда полтора.

   Ох, и размаривает на берегу. Дядя лезет в карман, вытаскивает засморканный гигантский платок, вытирает лоб и струями из платка пот выжимает. От греков, от банка, от каурой кобылы, от созерцания Мусиного зада и Татиных грудей, пуще всего от тарахтенья элеваторного тянет не то на окрошку, не то на чай с лимоном. Снова в четыре руки хлещут они с Петром каурую кобылу. С грохотом растворяется наша парадная дверь, и через все комнаты дискантом пронзительным визжит дядя:

   -- Жоржетка, быть или не быть, окрошка в столовой или чай с лимоном в саду...

-----

   С дядей я быстро подружился. Дядю я начинаю по-настоящему любить. Суетливый, ругатель, богохульник, но душу мою сразу раскусил. В первую же минуту на вокзале Новороссийском шепнул мне на ухо: