Записки мерзавца (сборник)

   -- Не грусти, парнишка, на то и ба..., чтоб из-за них гимназистов из гимназии вышибали...

   Правда, сейчас же сделал страшное лицо, выкатил глаза, поднял кулаки и завопил:

   -- Только уговор, меня слушаться, как Саваофа. Я и Кузькину мать в случае чего заморить могу.

   В гимназии, по случаю забастовок и тревожного времени, занятия не налаживаются. Пока что я присматриваюсь к городу, знакомлюсь с будущими товарищами, захаживаю в дядину контору, где от матерной брани топор в воздухе висит...

   Живем мы на бульваре, в просторном двухэтажном особняке с садом, с огородом, со стоячим прудом. Окна зала выходят на море, и когда по вечерам зацветает бухта освещенными мачтами, когда по бульвару с гиканьем, свистом, песнями повалит международная матросня, начинается и у нас веселье. Ровно в девять часов появляется первый посетитель, Дмитрий Иванович Констанаки, родом из Афин, но о Греции и слышать не хочет.

   -- Я человек русский, зарабатываю русские деньги, живем с русскими девоцками.

   Констанаки ровесник дяди, тоже перевалил за пятьдесят, однако на вид ему и сорока не дашь. Усы и шевелюру красит до черноты вороньего крыла, ослепительное шелковое белье, яркие галстуки, желтые ботинки, светло-серый костюм, трость черного дерева со слоновым набалдашником, благоуханье крепчайших духов. Чтоб вытравить запах амбара, мешков, дегтя, он по целому флакону выливает на пиджак; постоишь с ним рядом, и с непривычки голова, как от тубероз, закружится. В деле Констанаки -- зверь. Мужиков обвешивает, по векселям не платит, не раз уже перевертывал шубу и по миру пускал компаньонов... Вне дела Констанаки -- джентльмен английской складки. Стоя на веранде коммерческого собрания, на зависть врагам и к унынию кредиторов, десятирублевкой зажигает длиннейшую "Corona Coronas" в тифозной комнате, где почетные члены клуба режутся в железку, Констанаки играет только "banco" и притом "toutseul" {на весь банк и притом совсем один (фр.).}, на женщин -- а у него каждую ночь новые женщины -- ничего не жалеет. Груши-дюшес в декабрьский норд-ост? Заказывай... Шампанское 1895 года, Редерер? Жарь. На счастье четвертной? Получай сотню... Когда Констанаки начинает дяде о своих похождениях рассказывать, дядя хватается за голову:

   -- Опять, говоришь, вчера тысячу пропустил?

   -- Не ты, брат, пропустил, а я. Мне завтра у тебя мешки покупать надо... Ведь на меня, сукин сын, свои пити-мити переложишь!..

   Дмитрий Иванович обнажает золотые зубы и радостно крутит ус.

   Часов до десяти мы сидим на веранде за чайным столом. Разговор больше о делах, а если не о делах, то в тонах приличных. В одиннадцатом часу слышится стук садовой калитки, дядя стремительно кидается к зеркалу и, поправляя пунцовый галстук, полный каких-то радужных мыслей, бросает в мою сторону.

   -- Ну, Жоржетка. Теперь смойся, брат, в свою комнатку. Этот виноград тебе еще не по зубам...

   -- Дядя, я только полчаса?

   -- Ни полминуты.

   Но на веранде уже зашуршали юбки, дядя забыл о моем существовании, и я остаюсь на своем месте...

   Обычно их трое: Мурочка из "Палэ-Кристал", Жоли-Мари из "Кафе-де-Пари", что на Серебряковской, и Амалия Ансовна Штатгальтер, артистка и премьерша местного зимнего театра. Мурочка -- толстенькая, кругленькая болтушка с мелкими-мелкими зубками. Констанаки обращается с ней покровительственно. Не успеет она войти, Дмитрий Иванович уже подхватил ее, посадил на свои колена, расцеловал и умильно просит:

   -- Ну, девоцка, покажи-ка ты "смотрите там, смотрите здесь"...

   Мурочка пытается сделать удивленное лицо, спрыгивает с колен Дмитрия Ивановича и подбегает к столу.

   -- Николай Степанович, опять горячий кулич?! Я его в рот взять не могу...

   Дмитрий Иванович снова сажает ее на колени и треплет ее пышную прическу:

   -- Ты же вообще ницего мягкого в рот не берешь.

   На этом месте вся компания разражается хохотом. Я понимаю только приблизительно смысл слов Дмитрия Ивановича, но чтоб не отставать и не показаться мальчишкой, тоже смеюсь. В особенный восторг приходит дядя. Он давится чаем, шея у него багровеет:

   -- Ай да грек, уж он скажет, хоть бы при племяннике постеснялся... Жоржетка, сигнал подан, густяк пошел, немедленно спать.

   Тут вступается Анна Ансовна. Она треплет меня по щеке -- ее большой белой, тонкой рукой -- и просит дядю:

   -- Николай Степанович, ради меня пусть Юрочка посидит, а вы, Констанаки, не смейте говорить гадости...

   Дядя беспомощно разводит руками:

   -- Ну, раз у него такая августейшая покровительница, ничего не попишешь. Юрий, целуй руку и благодари...

   Я чувствую, как густая краска бросается мне в лицо; не подымая глаз, я подхожу к Анне Ансовне и прижимаюсь сухими треснувшими губами к руке, пахнущей бесконечно запоминающимися, бесконечно одуряющими духами...