Записки мерзавца (сборник)

   И он не видит, как через два-три дня стройная женщина в нимбе золотистых волос, в черном глухом платье, возьмет его за руку, моргнет глазом, дрогнет бровью -- и воронкой засосет чеки, аккредитивы, оранжевые... И если бы живой в песне румынов и метели мог увидеть себя самого мертвым, то грохнулся бы оземь инженер Тырковский. С простреленным виском, в роскошном кабинете злосчастного Мамонтовского "Метрополя", лежал его труп. Он строил мосты, он всюду находил изюминки, и он пришел в проклятую квартиру в Лялином переулке... На Мамонтовском "Метрополе" фронтосписью Врубеля слова из Ницше:

   "Тот, кто строит свой дом, научается жить".

   Не научился Мамонтов, не научился и инженер Тырковский.

   Жарьте вовсю, красноглазые красноперые румыны... У, какие трескучие крещенские морозы, как трудно рыть могилу в такой мороз, могилу для гордого человека, не простившего себе минутной слабости!

   Лялин переулок... Лялин переулок...

   Ирина Николаевна перешла и через этот труп.

   Ирина Николаевна молчит, она еще раз победила, она еще раз нажила... Но и я... и мои десять процентов не малы. Инженер Тырковский оставил в Лялином переулке не одну сотню тысяч...

   Братья Выхухольские обильно плачут и провожают гроб до самого кладбища...

7

   В моей новой квартире на Молчановке шесть комнат. Я встаю ровно в одиннадцать, ровно в полдень мчит меня серый с яблоками рысак в Толмачевский, за Петром Феодоровичем. Петр Феодорович остался верен той же квартире, куда первые пришли томы творений Отцов Церкви. Он только заплатил отступное хозяйке и теперь в Толмачах, в мещанской квартире, он один. Прибавилось еще две клетушки. Но Петр Феодорович скупает литературу по раннему Ренессансу, и скоро и в целой квартире негде будет приткнуться его студенческой койке.

   С полчаса мы беседуем о новостях книжного рынка, потом застоявшийся рысак швыряет в глаза горсть талого снега, и в ресторане "Эрмитаж", что на Трубной, элегантный фрак француза метрдотеля кинется навстречу завсегдатаям...

   Долог, увесист, пьян наш завтрак. Петр Феодорович подшофе, он спешит к Шибанову, после завтрака он готов платить любые цены за шибановские уники. А я... Я мчусь на Ильинку. Мне скучно у Сиу, мне опостылели Ильинские котелки и скопческие рожи менял. Но Ирина Николаевна требует.

   -- Поучитесь биржевому делу, тогда сможете бросить Гольденблата.

   -- А Вы со мной?

   -- Кто знает, быть может...

   Она уходит, сверкнув в солнечном луче нимбом. О, единственная, очаровательная, отвратительная!.. О, эта мощь коротких плебейских пальцев ее красноватой руки, приноровленной для подсчета денег и подписи чеков более, чем для объятий!..

   И я на Ильинке...

   Я "интересуюсь"...

   Я интересуюсь всякой чертовщиной. И ко мне привыкли. Скопческие рожи не удивляются больше моей молодости! В боковом кармане моего пиджака сереет чековая книжка текущего счета в московском купеческом банке. Я могу выписать десять тысяч, двадцать, тридцать, пятьдесят. Ко вчерашнему дню мой счет перевалил за шестьдесят. Гольденблат советует купить дом. Ирина Николаевна не разрешает: идиотизм, малый процент, хлопоты, только металлургические. "Металлургические" ей посоветовал плешивый толстяк, с которым она вчера провела вечер в отдельном кабинете "Эрмитажа". Он не то директор завода, не то банковец.

   -- Что ж с ним делали до полуночи?

   -- А вам какое дело?

   -- Как... Я полагал...

   -- Ничего не полагайте, а зарубите на носу. Я пустяками не занимаюсь. Вы мне сравнительно нравитесь. Но, если будете мешать мне в делах, тогда... сами понимаете...

   Я молчу, я понимаю, я никну. И под утро у Гольденблата посоловевшими глазами наблюдаю обычное: сигнализирует Ирина Николаевна, и "дежурная жертва" потеет и разоряется... Петр Феодорович играет с достоинством и... без риска. Ведь он профессор. Гордость собраний Лялиного переулка.

   Моя репутация среди гостей Гольденблата за эти два месяца заметно изменилась. Раньше я сходил за молодое "дарование", "будущего профессора", теперь я -- "молодой, но блестящий делец", "будущий король биржи".

   Иногда я беседую наедине с четырьмя референтами. Выхухольские собираются уезжать в Польшу, открывать контору по экспорту-импорту, Жегуленко копит деньгу для обеспечения спокойных научных занятий, Колчеданов заскучал, разочаровался в авантюрах и часто манкирует...

   Мне же иного выхода нет. Сердце мое укушено. Люблю ли я ее или ненавижу? Будет видно по результатам. Может прийти день, когда я ее отравлю. Убить? Нет... Я ее верный ученик. За ее смерть сидеть на каторге? Никогда. Незаметно отравлять мышьяком... Или... Любить, любить, до самоуничтожения.

   Ах, если б она не была так пошла! В ее душе пятьдесят тысяч лакеев... Ее душа отвратительней ее рук...

   Гольденблат ломает карандаши и говорит, что я однолюб, а значит, неврастеник.

   -- А вы-то?

   -- Что я?

   Слюна брызжет фонтаном...

   -- Вы старая лиса и мой развратитель.

   -- Ну... то-то же...

   Идиллия, тишина, ожидание гостей, чтение газет... Потом толчок, сердечный перебой... Это значит: она вошла.

VIII

ДЕВОЧКИ, ДЕВЧОНКИ...

1