Записки мерзавца (сборник)

   Уже у парадной двери я не выдержал и спросил:

   -- Вам не жаль Челенцева?

   И, возясь с ключами, обычным глухим ироническим голосом она ответила:

   -- Чудак вы. Странный вопрос. Конечно, жаль. Но что же делать? Пусть неудачник плачет. Нельзя же в самом деле играть на деньги безногих стрелочников.

   ...Я шел по Большому Афанасьевскому. Стеклярусом завивалась первая метель, и отвыкшие от снега вороны каркали изредка и неуверенно. Играет ли Ирина Николаевна или она и в самом деле такая? Ну хорошо, и я не слишком чист, и у меня наготове вереница оправданий... Но женщина с нимбом волос золотистых, с прядями, поседевшими в пушинках... Откуда это бесстрастие? После великий страстей? От великой пустоты?.. В хлопья сгущался стеклярус. В двух шагах невидимкой топотал встречный, бубенцы звенели, как за сценой, в конце гигантского зала... И при переходе через Арбат почти сшибли меня разлетевшиеся сани. Роясь в снегу, я ищу заледеневшими пальцами шапку, а знакомый голос кричит:

   -- Ого-го, чуть своего не убили...

   Петр Феодорович в длиннейшей медвежьей дохе подбегает ко мне, путаясь в полах, и, пока я ищу шапку, шепчет:

   -- Счастливейшая встреча, отец, со мной в санях Тырковский.

   Через десять минут мы сидим в "Праге". Бритый мужчина в синей поддевке и лакированных сапогах поглаживает квадратный подбородок, поправляет ежик. Он смотрит в карточку, слушает изогнувшегося полового. Брезгливо сжимает толстые красные губы.

   -- Н-да, милейший профессор... Пованивает в Первопрестольной. Людишки -- дрянцо кисельное, и кабаки не лучше. Изюминки в нашей жизни нет.

   -- А что вы называете изюминкой?

   Тырковский с высокомерным удивлением глядит на меня.

   -- Изюминкой, молодой человек, не имею чести знать вашего имени-отечества, называю я умение доводить все до конца, раскрывать российские ларчики. Строишь мост? Отлично, строй. Но не давай вокруг себя воровать. Необходимо воровать? Воруй сам, самолично пенки снимай, а десятников, поставщиков, прочую сволочь чалодонскую в ежовых, в ежовейших... Иначе что выходит? Строит россиянин мост, сам ни шиша, другие сто шишей, а вором прослывет именно наш честнейший строитель. И так, господин профессор, и вы, молодой человек, во всем решительно от пупа до тормозов Вестингауза. Покупаешь дом, держись, назовут тебя буржуем, потовыжимателем, крепись и знай одно: дави на жильцов. В карты играть сел, смотри в оба, чтоб не обставили. Не увлекайся дублировать. Выиграл сто, двадцать отложи. Всегда будь строителем, а строительское правило: из рвани не строить. Уж если балки, так железные, уж если шпалы, так дубовые. Вот оно как, а вы говорите. Нет, братцы, пованивает Первопрестольная, кончается.

   Петр Федорович прожевывает расстегайчики и вежливо вступается за Первопрестольную... И румыны, те же красноглазые, красноперые румынские наглецы на скрипках, вознесенных ввысь, кистью, дрожащей в агонии, вымучивают неизбывные удушающие песни... Бессмертная, смертоносная пошлость... И, как всегда, вчера и год назад, красноречивее от красных румын завивается речь Петра Феодоровича, перескакивает с отцов церкви на девочек на Страстном, с проекта Мурманской дороги на одну, знаете ли интеллигентнейшую квартиру в Лялином переулке, где хозяин -- строитель жизни, гости мечтатели и где просвещенный, вроде господина Тырковского, гость дышет воздухом горних сфер... Праздничными накрахмаленными монахинями (в такт "Пожалей ты меня") -- и цыганская песня иной раз литургия -- снуют половые, бесшумные в разноске подносов, безропотные к кислым речам тяжко захмелевших гостей. Раскрывается ворот синей поддевки, никнет ежик и угловая, дебелая, кумачнощекая (красно все от румын с их песнью) дама зазывающе глядит на искателя изюминок. Хмелеет, хмелеет господин Тырковский. Он уже утратил сухость, он уже запомнил имя-отчество молодого человека, он уже вытащил бумажник желтого с разводами крокодила и хвастает обилием чеков, аккредитивов, оранжевых... Господин Тырковский целуется с Петром Феодоровичем, господин Тырковский радостно глядит в пенсне московского магистранта... И те ученейшие близорукие глаза, что, как две неутомимых гончих, сквозь стекла пенсне, накидывались на юного неискушенного референта в белом здании на Моховой, сегодня, сейчас, в угарном с белыми колоннами зале лучшего московского кабака, набрасываются на всеми пороками искушенного учителя жизни, строителя мостов, покорителя женщин, инженера путей сообщения Аркадия Владимировича Тырковского.

   За окном стеклярусом, как прежде, завивается первая метель. Тише, о, тише, красные румыны, скорее, о, скорее разбейтесь, бубенцы Арбата, потому что снегом занесло ясные глаза инженера, метелью и песней заполнило его слух. И он не слышит, как через два-три дня сухопарый ласковый старичок с Анной на шее, с дочкой в Смольном, скажет подсиповато: "Bon pour la banque!.." {Выиграл банк! (фр.).}