Записки молодого человека

Из дальнейшего разговора выяснилось, что артил­лерийский полк был, если можно так выразиться, старожилом этих мест. У него было все своё. Своя типография, своя газета, свой поэт, свой фотограф, свой клуб и даже свое подсобное хозяйство — коро­ва и поросята. Теперь на полуострове шла титаниче­ская борьба: Еремин делал отчаянные попытки удер­жать все полковое имущество в своих полковых ру­ках, а Шабунин стремился к тому, чтобы кое-что из артиллерийских богатств перешло в общее владение.

С этой точки зрения, в частности, рассматривал­ся и Букин. Еремин говорил о нем, что это "наш артиллерийский поэт", а Шабунин хотел дать ему звание политрука и забрать к себе в политотдел.

А шептались Букин с Ереминым, оказывается, по­тому, что у них возникла идея собрать в редакции полковой газеты начинающих поэтов Рыбачьего и Среднего полуострова, из которых Букин был са­мым уже маститым. Я, конечно, согласился, и Ере­мин немедленно посадил телефониста вызывать с разных точек обоих полуостровов артиллеристов, причастных к поэзии.

Мы заночевали в блиндаже, а перед сном Ере­мин еще долго ворочался и сокрушался, что я не был у них здесь раньше. Какой у них тут клуб был! Его теперь бомбами разбило в щепки. Как там все оборудовано было! Какой зал на три­ста мест!

Командир полка майор Рыклис, которого мы жда­ли, так и не вернулся ночевать с наблюдательного пункта, а начальник штаба капитан Тюрин пришел глубокой ночью и улегся на свою высокую с двумя перинами кровать, про которую Еремин насмешливо говорил, что хотя дом у Тюрина начисто разбомби­ло, но жизненно необходимое для себя он спас: обе перины тут, в блиндаже,

Мы встали в восемь утра. Было еще совсем тем­но. Еремин вызвал своего ординарца и сказал ему, что хорошо бы к вечеру, как он выразился, "со­образить поросеночка". После этого мы отправились в дорогу.

У меня с утра отчаянно разболелся зуб, который потом так и продолжал мучить меня до самого кон­ца этой поездки. Я пополоскал зуб водкой, и мы двинулись с Ереминым на артиллерийские позиции. Ехали на трехосном грузовике, но даже и на этой машине дорога была почти непроходимой.

Мы переехали по перешейку на Рыбачий полуост­ров; там каменистая дорога пошла через большие промоины. В одну из таких промоин мы вскочили с полного хода, и она оказалась такой глубокой, что вода покрыла колеса грузовика, залитый водой мо­тор заглох, и мы оказались в кузове, как на остро­ве. Через полчаса нас кое-как вытащили задним хо­дом при помощи трактора.

Еремин сказал, что дальше, видимо, все же при­дется добираться уже не на грузовике, а на моторке, и мы пошли в подземный полевой госпиталь, кото­рый был расположен тут же, поблизости. Пока Ере­мин звонил, вызывая моторную лодку, мы с врачом обошли одну за другой все палаты.

Надо отдать должное и саперам и медикам. Все здесь было, устроено очень прочно и хорошо. Стены и перекрытия были срублены из добротного леса, а это уже само по себе было подвигом, если учесть, что на Рыбачьем не растет ни одного дерева. А сверху все было обложено камнями и замаскирова­но так, что не только с воздуха, но и с земли, в каких-нибудь тридцати метрах, госпиталь был со­вершенно не виден. Приемный покой, перевязочная, операционная и палата для тяжелораненых были связаны общим подземным коридором. Так что все, что надо было делать с тяжелоранеными, можно было делать, не вынося их на воздух.

Пожалуй, что по своему устройству этот госпиталь был единственным в своем роде здесь, на Сэвере. Эвакуация с Рыбачьего и Среднего и возвращение с Большой земли сюда были сопряжены с такими трудностями да и отнимали столько времени и сил, особенно осенью и зимой, когда из-за непогоды связи с материком не бывало по целым неделям, что тут не в пример другим госпиталям оставляли всех, кто впоследствии мог вернуться в строй. Даже таких, для кого требовалось трехмесячное лечение. Из-за этого госпиталь, обслуживавший не такой ужбольшой гарнизон, был рассчитан на двести посто­янных коек.

Водивший меня врач, с гордостью показывая одно за другим помещения госпиталя, наконец вернулся со мной в приемный покой и сказал:

— Вот сейчас мы посмотрим здесь интересную вещь.

Он открыл дощечку, закрывавшую стеклянное око­шечко, и предложил мне посмотреть в него. Я в первую секунду даже отшатнулся и только потом понял, что окно выходило в операционную и как раз на уровне его находился операционный стол. А то, что я увидел совсем близко за стеклом, было чело­веческой ногой, кровоточащей, разодранной от коле­на и почти до паха.

Глядя на эту ногу, врач с удовольствием ска­зал:

— Сейчас делают перевязку. Редкий случай. Чу­дом спасли эту ногу. Посмотрите, в каком она сей­час хорошем виде.

От этого "хорошего вида" с непривычки мороз по­дирал по коже, но врач, показывая мне эту ногу, лежавшую на операционном столе, с упоением гово­рил:

— Вот видите, какая она сейчас — вся розовая. А когда привезли, была вся черная. Розовая — значит, будет в порядке. Пресекли нагноение. Очень интересный случай, Посмотрите, как она сей­час прекрасно выглядит.