Записки молодого человека

Он говорил об этой ноге, как о произведении искусства, и в его словах была такая покоряющая профессиональная увлеченность, что я невольно, пре­одолев первое чувство, долго смотрел на эту "вели­колепную" ногу.

Обход на этом закончился, и тут меня черт дер­нул пожаловаться на мой больной зуб. Еремин и Зельма с тем легкомыслием, которое отличает людей, когда зубы болят не у них самих, а у кого-то другого, посоветовали мне сейчас же, здесь же, обратиться к зубному врачу. Пришлось обратиться.

Очевидно, у меня все-таки есть интуиция, потому что, увидев хорошенькую двадцатилетнюю девушку, которую мне отрекомендовали как зубного врача, я дрогнул. Мне не понравилось, что на ее лице были написаны явная нерешительность и застенчивость, прямо противопоказанные ее профессии.

Девушка привела меня в маленькую комнатку, от­гороженную от приемного покоя только занавеской, посадила на табурет и позвала санитара, который пришел, держа в руках керосиновую лампу.

Через минуту после того, как я открыл рот, выяс­нилось, что мой больной зуб требуется вырвать, и девушка, выбрав соответствующие щипцы, пригото­вилась действовать. Теперь в ее глазах вместе с не­решительностью было выражение отчаяния и готов­ности ко всему. Щипцы лязгнули, и половина зуба была отломана. Они лязгнули еще раз, и вторая по­ловина зуба была тоже отломана. Таким образом, полдела было уже сделано: верхняя часть моего зу­ба была в ее руках, оставалось лишь достать из меня вторую, нижнюю часть, или, как она вырази­лась, "корни". Сначала она пробовала вынуть их с помощью щипцов, а потом достала какой-то инстру­мент, напоминающий ручку железного молотка, пред­назначенного для выдергивания гвоздей. И я почув­ствовал, что дело мое плохо, и посмотрел на часы. Было ровно десять утра. Это оказалось не лишним, ибо встал я с этого табурета ровно в одинна­дцать.

Если бы я до этого не осматривал госпиталь в качестве корреспондента "Красной звезды", то, на­верное, я бы или завопил, или убежал. Но теперь медперсонал госпиталя там, за занавеской, в прием­ном покое, с интересом прислушивался к тому, что здесь происходило, и убегать было уже поздно, а кричать — несовместимо с достоинством "нашего соб­ственного корреспондента".

В двадцать минут одиннадцатого я увидел, как дрогнула лампа в руке видавшего виды санитара. Очевидно, не в силах наблюдать мои страдания, он отвернулся от меня к стене. В половине одиннадца­того девушка уперлась коленом мне в живот и, выломав из меня кусок кости, тут же показала его мне:

— Вот он, ваш корень.

— Все? — спросил я, облегченно вздохнув.

— Нет,— сказала она,— это один корень, а у вас там еще один.

— Ладно,— сказал я.— Даю вам еще полчаса. Если вы его за полчаса не вынете, бог с ним, пусть уж остается у меня.

Без пяти одиннадцать она опять взялась за щип­цы и, отхватив мне полдесны, сказала, что щипца­ми тут не возьмешь, и снова схватилась за ту шту­ку, которой можно выдергивать гвозди.

Ровно в одиннадцать она, по-моему, теперь уже просто наугад, еще раз с треском повернула эту штуку у меня во рту и, так и не вырвав второго корня, обессиленная, опустилась на табуретку рядом со мной, прислонившись головой к стене. Лицо ее было бледно, а глаза полузакрыты. Испугавшись, что ей плохо, я взял из рук санитара стакан воды и дал ей. Она выпила и поблагодарила.

— Ну как? — встретили меня Еремин и Зельма, когда я вышел.

Я сказал, что ничего. Но, должно быть, выраже­ние моего лица никак не соответствовало моему от­вету, потому что Еремин, как и большинство севе­рян, знавший от всех бед одно лекарство, сразу потащил меня в комнатку к главврачу и налил мне спирта. И на первые несколько минут это действи­тельно помогло.

В это время по телефону позвонили, что моторка выслана, и мы двинулись в дальнейший путь.

На Рыбачьем бывают приливы и отливы. Когда мы вышли из госпиталя, прилив только начинал подни­маться; торчавшие из-под воды каменистые гряды мешали моторке подойти к тому месту, до которого мы добрались. Матросы спустили шлюпку, но и шлюпка не смогла подойти к самому берегу. Она подошла лишь к оконечности длинной каменистой косы, далеко выдававшейся в море и еще не зали­той приливом. Идти по ней до лодки нужно было метров пятьсот. Косу уже начинало понемногу за­ливать водой, но на ней повсюду торчали камни, и до лодки можно было добраться, перепрыгивая с камня на камень.

Однако через сто метров выяснилось, что мы не учли стремительности прилива, и половину косы мы, как Иисус Христос, шли уже прямо по морю, глядя под ноги и нащупывая подошвами очередной камень. Наконец, с величайшим трудом и совершенно про­мокшие, мы все же добрались до лодки.

Лодку колотило о камни приливом; она то свобод­но плыла, то вновь застревала среди камней. И те­перь снова и снова приходилось вылезать и, стоя уже по пояс в воде, вытаскивать ее на глубину. С лодки мы перебрались на моторку, а на моторке, наконец, добрались до того места на берегу, отку­да посуху было ближе всего идти к огневым пози­циям артиллерии.