Записки молодого человека

Но у этого человека явно не было никаких прин­ципов, даже таких. Ему не было никакого дела до судеб России. Его интересовал только он сам, его собственная судьба, его собственное благосостояние. Он был для меня символом всего того спокойного и удовлетворенного и собой и окружающими в усло­виях удачного стяжательства; всего того мещанско­го уныло-жадного, что я ненавидел с детства. Как-то, помню, я прочел у Хлебникова замечательные сло­ва о том, что отныне млечный путь человечества разделился на млечный путь изобретателей и млеч­ный путь приобретателей. Так вот, передо мной бы­ла частичка с млечного пути приобретателей.

Несколько лет назад этот человек пролез в канди­даты партии. Он был директором какого-то плодо­-винного хозяйства, но, очевидно, его главной мечтой в жизни было стать хозяином, а не просто директо­ром. Надо думать, что он и при Советской власти в меру сил старался быть именно таким, хозяином, то есть крал и хищничал. Но, ожидая прихода нем­цев, он чутьем знал, что при них его желания могут исполниться до конца. А то печальное для него те­перь обстоятельство, что он стал в свое время кан­дидатом партии, уравновешивалось другим, радост­ным обстоятельством — тем, что его жена удачно оказалась немкой из Поволжья и знала немецкий язык. Очевидно, он считал, что при наличии жены-немки ему простят его бывшую партийную принад­лежность. В дни всеобщей эвакуации он каким-то хитроумным путем выписал ее с Кавказа к себе, в Феодосию. А свою новую карьеру начал с того, что, отправив вперед в эвакуацию всех своих сотрудни­ков, сам остался на месте якобы не то взрывать, не то поджигать склады и погреба. А на самом деле запер, запечатал их и спрятался, пережидая бои.

Когда после боев он снова появился на божий свет, немецкие солдаты начали тащить из этих погре­бов все, что им попадалось, Тогда он сделал ловкий ход; пошел и пожаловался немецкому коменданту, заявив, что сохранил эти подвалы для того, чтобы ими планомерно пользовалось немецкое командова­ние, а не для того, чтобы сюда приходил и брал кто попало. Довольный старательностью этого жлоба, не­мецкий комендант сразу назначил его управляющим подвалами и приказал ему давать вино только по за­пискам из комендатуры. Вскоре в ход пошла и же­на-немка, устроившаяся работать в магистратуре, а потом Грузинова назначили городским головой.

И его психология и причины его поступков в те­чение всего полуторачасового разговора с ним ка­зались мне совершенно ясными. И только двух ве­щей я никак не мог понять, Во-первых, он все еще надеялся на что-то и явно еще не понимал, что ни­какого другого конца, кроме расстрела, ему ждать не приходится. А во-вторых, он очень боялся бом­бежки, которая шла в городе. Очень боялся за свою жизнь. Очевидно, оба эти чувства были связаны од­но с другим. Именно потому, что он все еще не ве­рил в безнадежность своего положения, он и боял­ся бомбежки. Он несколько раз повторял, что он "еще заслужит", и в разговоре со мной оправды­вался самым глупейшим образом. Когда я спраши­вал его, он ли составлял списки на расстрелы евре­ев и караимов, он отвечал, что нет, не он. Когда я стал спрашивать, где же они составлялись, он отве­тил, что в магистратуре.

— Но вы же были бургомистром!

— Да, был.

— Так вы писали эти списки?

— Нет, я их не писал.

— А кто же их писал?

— Писали работники.

Потом я стал расспрашивать его о тех свидетельст­вах о благонадежности, которые он одним выдавал, а другим не выдавал. Он отвечал на это, что сам он никого не выдал немцам и ни о ком не гово­рил плохо.

— А кто же говорил?

— Когда немцы меня спрашивали, тогда я им го­ворил. А если не спрашивали, я не говорил.

— Значит, вы говорили о людях плохое только тогда, когда немцы вас спрашивали о них?

— Да.

И то, что он выдавал немцам людей только после того, как немцы спрашивали его об этих людях, ви­димо, казалось ему сильно смягчающим его вину обстоятельством. Во всяком случае, он повторял это несколько раз.

Во время нашего разговора с ним на улице упали две серии бомб. Оба раза он при первых звуках бомбёжки начинал орзать на стуле, а потом пытался сползти с него и лечь на пол. В первый раз я удер­жался, но во второй раз крикнул иа него:

— Неужели вы не понимаете, что вас все равно расстреляют? Ну чего вы лезете на пол?

Он с видимым трудом, дрожа, поднялся с пола, сел обратно на стул и сказал:

— Я еще надеюсь, что я оправдаю доверие.

Трудно поверить, что человек в такой обстановке мог выговорить такую фразу, но он ее выговорил. И после этих слов к концу допроса у меня даже не осталось чувства ненависти к нему — были только омерзение и гадливость, доходившие до того, что мне было бы трудно дотронуться до него. Это был уже не человек, а какая-то медуза.

Когда потом замечательный актер Асланов в Мо­сковском театре драмы сыграл в "Русских людях" предателя Харитонова, он, с его удивительным ак­терским чутьем, не ходил по сцене, а буквально рас­ползался по ней и очень напоминал мне этим Грузи­нова, хотя и не был похож на него физически.