Записки молодого человека

К этому времени в каюту Петруши явился паро­ходный механик, человек с угрюмым характером и, как сразу же выяснилось, с весьма мрачными взгля­дами на жизнь. Он был недоволен сразу всем; Пет­рушей в качестве капитана, тоннажем своего мото­бота, плохим состоянием машины, наличием войны между Германией и СССР. Но больше всего тем, что немцы обстреливают залив. Чувствовалось, что это его очень волновало, даже в таком пьяном виде, в каком он появился в каюте у Петруши. Очевидно, добродетельный полковник снабдил водкой не только Петрушу, но и механика. И я начал уже опа­саться, как бы мы из-за доброты полковника не по­пали вместо гавани Эйна на мыс Пикшуев, к немцам.

Между механиком и Петрушей произошел длин­ный спор, в котором оба они апеллировали к нам. Негодование механика не утихало часа полтора или два. Он вспоминал разные горестные эпизоды из своей жизни и укорял нас тем, что мы вот плывем и даже не знаем, с каким трудом он, механик, во­зит нас на этом паршивом мотоботе, на котором та­кая невозможная машина. Он упрекал Петрушу в том, что тот ушел с вахты, а немцы тем временем могут нас обстрелять. Но когда задетый этими сло­вами Петруша решил раньше времени вернуться на вахту, механик стал обижаться: "На кого же ты ме­ня оставляешь, Петруша?" Петруша остался.

На исходе второго часа беседы механик наконец уснул, положив голову на стол, а Петруша все же отправился на вахту.

Прошло несколько часов. Хотя довольно сильно штормило — было пять или шесть баллов,— но ветер оказался попутным, и мы пришли в Эйну раньше, чем предполагали, глубокой ночью. Ежась от холо­да, мы вылезли на палубу и по сходне перебежали на берег.

Влево и вправо уходили берега Рыбачьего полу­острова, скалистые, покрытые снегом. И рядом с этим снегом окаймлявшее его море казалось почти черным.

Справа от того места, где мы пристали, поднима­лись мачты недавно затопленного здесь, а когда-то раньше известного всей стране гидрографического судна "Персей". Подальше торчали мачты и трубы еще двух затопленных судов.

После того, как немцы в первые же три дня вой­ны своим маршем на восток, к реке Западная Ли­ца, отрезали Рыбачий и Средний от материка, они лишили гарнизон полуостровов всякого сухопутного сообщения. Теперь, пытаясь нарушить единственную оставшуюся коммуникацию — морскую, немцы звер­ски бомбили и маленькую гавань Озерки на Сред­нем полуострове и гавань Эйну на Рыбачьем. И на причалах и в их окрестностях не было буквально ни одного живого места, все было в занесенных снегом воронках.

Мы вылезли на берег и пошли искать начальство.

Ночь была студеная и ветреная. Мела метель, под ногами крутилась поземка. Проваливаясь в снегу, мы с Зельмой забрались на какую-то гору, но никого там не нашли, вернулись на пристань, пошли снова, но уже в другую сторону и, наконец, по легкому дымку нашли пещеру, в которой грелся дежурный патруль, Красноармеец проводил нас к коменданту. Его землянка, в километре от гавани, была врезана в один из каменистых холмов.

В этой довольно просторной землянке с четырьмя койками, за сбитым из досок столом сидел комен­дант гавани Эйна старший лейтенант Гинзбург, как выяснилось, одессит по рождению, убеждению и об­разованию. Пока что за время войны здесь, на Ры­бачьем, у него был только один корреспондент, и комендант очень обрадовался нам.

Мы сразу стали спрашивать его, как добраться до штаба укрепленного района. Он сказал, что быстро добраться туда нечего и думать, Днем из Эйны в Озерки морем не пройдешь, потому что все послед­ние дни немецкая батарея с Пикшуева прострели­вает насквозь залив, а посуху надо ехать сорок километров. Но сейчас дорога, соединяющая Эйну с Озерками, занесена так, что несколько десятков грузовиков с продовольствием вот уже двенадцать часов стоят в снегу, и водители только и делают, что разгребают снег, чтобы грузовики окончатель­но не занесло.

Услышав это, мы попросили у коменданта разре­шения доспать у него ночь, и он, по законам северного гостеприимства угостив нас водкой, чтоб согрелись, предложил нам укладываться.

Под утро меня разбудил могучий кашель и крях­тение. В землянку с разгрузки дров вернулся под­полковник Собчак, старый вояка, на вид лет за пять­десят, с седыми усами и зычным голосом лейб-гвар­дии фельдфебеля. Оживленно обсуждая с комен­дантом результаты погрузки и разгрузки, он крях­тел, кашлял, хмыкал, заполняя могучими трубными звуками все помещение землянки. Наконец Собчак с Гинзбургом заснули, и я тоже.

Прошло еще полчаса или час. Я сквозь сон услы­шал, как комендант разговаривает с кем-то по те­лефону. Потом опять кто-то пришел в землянку, и начался служебный разговор в резком тоне, причем, как я, даже спросонок, сразу сообразил, одним из собеседников была явно женщина. Когда я открыл глаза, то увидел стоявшую перед Гинзбургом офи­циально, навытяжку, девушку в набекрень надетой ушанке, в полушубке, бриджах и щеголеватых сапож­ках. Она говорила с ним очень громко и очень официально.