Записки нечаянного богача – 3

Я поднял врага за узлы, как запутавшуюся марионетку, не обращая никакого внимания на петлю, пережавшую ему горло так, что глаза начали вылезать из орбит, а изо рта показался синий язык. Беречь эту падаль у меня не было никакого желания. Но уговор надо было выполнить до конца. Старые заклятия, как сказал седой, не допускали промахов и оплошностей. Левый берег Полоты был заповедан Волкам до тех пор, пока слуга Гореславы не изойдет кровью на правом берегу. А они туда последние несколько веков и носу не совали.

Верёвка, привязанная к фалам вдоль бортов, выбрала слабину и потянула Харонову лодку во мрак. Старый богатырь ночью видел не хуже нас. И своей свиты. Я уселся на берег рядом с Серёгой, которого тоже ноги не держали. Закурил, пристально посмотрев на пальцы, которые предсказуемо подрагивали. Красный уголёк едва заметно танцевал во тьме. Положил кисть на колено. Стало ещё хуже.

Мы видели, как там, напротив, лесник-пасечник достал из лодки кладбищенского людоеда, так же, подняв за узлы за спиной. И слитным движением швырнул выше по берегу метра на два. И как загорелись жёлтым четырнадцать глаз вокруг упавшего и забившегося хрипящего тела. Звуки рвущейся ткани, мёртвой и живой, над рекой разносились отлично, далеко. А истошный визг, раздавшийся, когда кто-то в запале перекусил верёвку, освободив шею, слышали, наверное, в Верхнедвинске, Витебске и Невеле. Но звучал он очень недолго.

Я докурил, потушил окурок о подошву ботинка и по привычке спрятал в карман, как всегда делал в лесу. Поднялся, подошёл к берегу. Глубоко поклонился статной фигуре с посохом, стоявшей напротив. И принял ответный поклон. Теперь, как говорил старик, можно было считать, что «Черёмушки» и вправду названы в честь белых кисточек душистых цветов, которые всегда сулят заморозки по весне.

Протянув руку Ланевскому, я обхватил поднятое им предплечье и помог другу подняться.

— Спорим, я знаю, какая у тебя сейчас песня в голове крутится? — внезапно спросил он.

И мы одновременно хрипло пропели-продекламировали строки Ильи Леоновича Кнабенгофа, более известного как Илья Чёрт:

— Чёрный волк, / Он хозяин этих мест. / Провинишься — съест!*

Обратно в Могилёв за рулём ехал Головин. Они с Милой встречали нас, как вернувшихся с войны: недоверчиво оглядывая, ощупывая, заставляя повернуться вокруг и честно признаться, где болит. Мы с Ланевским выполнили всё требуемое. Но на этом силы кончились вовсе. Лорд привалился на колени невесты на заднем сиденьи и отключился моментально. Я пробовал отвечать на вопросы Артёма, но это удавалось из рук вон плохо — не с первого раза, невпопад, и вообще было так страшно лень ворочать языком, что даже его профессиональная настойчивость ничего не смогла с этим поделать. Опустив спинку кресла пониже, отрубился и я.

Сон был тревожным. Нервным и грустным, скорее даже так. Из темноты выходили люди, мужчины и женщины, и рассказывали мне свои истории. Когда и как занесло их на проклятый левый берег Полоты, и что случилось потом. И эти финальные части рассказов в большинстве своем совпадали до мелочей. И каждая всё сильнее и сильнее убеждала меня в том, что поступили мы, может, и жёстко, но это было правильно. Ни один суд, ни одна тюрьма, ни одна казнь даже близко не могли считаться справедливым воздаянием последнему из Гореславичей Черема. Именно так они гордо называли своё гнездо на левом берегу. Слово было взято то ли от бенедиктинцев, то ли от доминиканцев, и корнями уходило в ветхозаветные времена, когда означало отлучение от Божьей благодати за страшные преступления. Подвергнутых черему не могло ждать царство Божие, новое воплощение или загробная жизнь — только одиночество и вечные муки. И я искренне надеялся, что последний людоед этой своей участи не избежал. Люди благодарили нас за то, что зло постигла заслуженная кара, а им наконец-то достался покой. И пусть среди них были приверженцы разных конфессий и традиций, требовавших разных посмертных ритуалов. Почему-то всех их вполне удовлетворило то, что сила, лишившая их жизни, была справедливо наказана. Кто-то уходил под звуки латинских хоралов. Кого-то встречал колокольный перезвон. Но каждый напоследок с поклоном благодарил. И уходили они не во мрак.

— Здравствуй, княже, — склонил голову седой могучий старик, когда я оторвался от дуба. Сколько времени простоял так, прижавшись к старой, изрытой складками и морщинами коре ладонями и лбом — представления не имел.

— Здравствуй, пастырь, — ответил ему моим голосом реалист. А семеро волков, сидевших вокруг исполинского дерева полукругом, одновременно легли на брюхо.