Записки незаговорщика

профессор Софронов, заведующий кафедрой истории КПСС. Тут уж все становится серьезным — имитация окончилась. На трибуне маленький горбун с хищным лицом и скрипучим голосом. Таких я видал, это редкий тип фанатика, за свой обком готовый в огонь и воду. Впрочем, не следует забывать, что этот фанатизм оплачивается высоким окладом. Стоит ли подробно излагать его выступление? Сходных пошлостей вдосталь в любой «Литературной Газете» 1946–1955 годов. Однако дело происходит в 1968-м, — это все меняет; к тому же «театр абсурда», с которым на этих страницах знакомится читатель, здесь, в софроновской речи, доведен до апогея.

«Я — не специалист, — хрипит Софронов, — но автор задел за живое каждого советского человека, и я считаю своим гражданским долгом высказаться по поводу ряда принципиальных общенаучных вопросов, возникающих при чтении этой статьи. Нет, — вдруг загорается он, обращаясь в сторону Князьковой, — нет, дело не только в непосещении семинаров сети партпросвещения. (Голос звучит угрозой, в нем появляется металл). Дело серьезнее. Почему нет у Эткинда единого методологического подхода к рассмотрению перевода? Почему, когда речь о прошлом, он обходится без марксистского анализа, без связи творчества писателей с социальными процессами? А как только он достигает современности, так, видите ли, появляются намеки на культ личности. Почему автор не видит подъема всей русской литературы, вызванного Великой Октябрьской революцией? Все это — неспроста. Разве ленинский принцип партийности литературы не относится к переводам? Разве русские переводы „Капитала“ Маркса не свидетельствуют…

(Мне не раз приходилось работать переводчиком-синхронистом; сидел я в кабине перед микрофоном и слушал речи советских ораторов в наушники. Те из слушателей, кто знали оба языка, нередко удивлялись: как это он „переводит вперед“, не дожидаясь, пока оратор договорит фразу или начнет следующую? и почему, предвосхищая их речи, он не ошибается? А ведь это — легче легкого: речи такого рода катятся по рельсам привычнейших штампов. Заранее ясен и ход мысли, и словесное оформление, и какие трафареты следуют друг за другом).

… — Переводная литература — острейший участок идеологической борьбы. Нельзя отрывать авторов оригиналов и авторов переводов от общественной действительности, определившей их мировоззрение. Автор путанно и методологически неправильно объясняет творчество Пастернака. Автор приводит написанные в 1919 году „Заповеди переводчика“ Гумилева. Но ведь очевидно, что после Великой Октябрьской социалистической революции важны заповеди не контрреволюционера Гумилева, а великого Ленина, — заповеди о том, что далеко не все надо и можно переводить. В современной международной обстановке следует не приводить „Заповеди“ Гумилева, а сказать о прозорливости Ленина, — который учил нас тому, что игра в демократизм расчищает почву для контрреволюции.

(Вот она, проработочная эскалация: начав с александрийского стиха и пятистопного ямба, мы поднялись до игры в демократизм, до контрреволюции!)

Да, для контрреволюции. Что значит — „русские поэты не могли выступать в оригинале?“

(Тоже характерный прием: Софронов придумал свою фразу, и теперь сам же будет с ней воевать).

Какие поэты? Какие писатели? Если речь идет о Пастернаке, то его „Доктор Живаго“ и не мог быть у нас переведен…» (Крики с места: «Издан!») Не мешайте, я знаю, что говорю: переведен.

(С какого языка на какой? Но я молчу и записываю — чем глупее, тем лучше).

Вообще вся эта фраза нужна автору только ради него, Пастернака. В статье этот Пастернак подан, как крупнейшая величина, его имя стоит рядом с Марксом. Надо присмотреться к статье повнимательнее, там есть еще одна мысль, выраженная, правда, скороговоркой: «В Советском Союзе уровень переводческого искусства поднялся даже выше, чем в Германии, стране перевода». Не о Германии ли тридцатых годов говорит Эткинд? О той Германии, где горели на кострах передовые поэты? О той Германии гитлеровского фашизма?..