Записки Никто

Умер человек, и я горюю по этому поводу, так как он был моим знакомым и я на кое-что от него рассчитывал (допустим, он мог меня познакомить с авторитетным для меня лицом). Такое горе нельзя назвать необоснованным или высосанным из пальца. Но вот я жалею умершего самого по себе, как, скажем, яркую и незаурядную личность (оценка, лишенная примерки на себя, предполагающая безотносительность оценивания). Я бы хотел, чтобы он продолжал жить, хотя лично для себя (или для "дела") ничего от этого не жду. Вроде бы желание странное и нелогичное, но на самом деле -- единственно осмысленное. А если жду - налицо ущербность, выражающаяся в зависимости от ценности той цели, ради которой возникло желание жизни другому существу, поскольку оно не замкнуто на самом себе, то есть не завершает схему, но требует продолжения, так как не объясняет ни само себя, ни происходящее в целом. А ведь был шанс "спастись", вырваться на свободу, пожалев просто так.

Итак, меня бесспорно влечет все то, что не укладывается в рамки мира, где причиной обращения к чему-либо является расчет, что оно (это "что-либо") принесет какую-нибудь пользу. Мира, где мы убиваем то, к чему притрагиваемся. Акт корыстного использования есть акт убийства. А убивающий другого на самом деле убивает только себя. Подлинные отношения с окружающим миром (которые живы даже в тех, кто их отрицает) внутреннего, а не внешнего порядка. То есть -- без какой-либо дележки. Но когда мы ничего не делим, не утаиваем, не перетягиваем на себя одеяло (неврозы не в счет)? Когда нет посторонних (и одеяло стаскивать не с кого). Когда общаемся сами с собой. Вот потому, все, что только не встретит человек на своем пути -- все это будет он. В этом -- правда солипсизма. За круг себя человеку не выйти, как и положено созданию, ведающему о вечности. (Приобщенность к всегда актуальному -- своего рода гарант независимости от поощрений и наказаний, исходящих извне.) Так, я могу сказать, что ты -- это я. Это заявление будет обозначать лишь то, что я не жду от тебя ничего для себя. Стало быть ты не внешен по отношению ко мне, хоть ты и не я. Только, как и положено созданию, ведающему о вечности, в таком ограничении исключительно собой, в действительности, нет никакой ограниченности. Ведь своим полагается все, которое при этом не лишается своей самостоятельности. В этом -- правда объективизма.

Кружится голова, слабеют ноги, рябит в глазах - человек теряется в мире, где все чему-то служит. Ему мало знания, что смысл А заключается в том, чтобы обслуживать В (о котором он ничего не знает). "Для чего тогда В?" - ставится вопрос, свидетельствующий о том, что тот, кто его задал, намерен дойти до конца. Нельзя жить в мире, где, за что ни возьмись, все имеет подчиненное значение. Встретив раба, спрашивают только одно: "Кто твой хозяин"? Бесконечное продолжение какого-либо сюжета превращает его в абсурд. Все должно закончиться, придти к развязке -- и, тем самым, обрести вневременное бытие. Конец позволяет обрести смысл. Именно благодаря отсвету конца мы можем говорить, думать, чувствовать -- быть. Что может быть признано в качестве оного? То, что уже ничему не служит. То, что больше не звено в цепочке и не предполагает, не нуждается в связке со следующим звеном, не передает эстафету дальше. Любопытный нюанс заключен в том, что в глазах относительного это спасительное начало предстает как нечто ненужное. Ведь оно уже ни для чего (приехали, "конечная"), а потому, с позиции практического подхода, бесполезно. Рожденное служить, столкнувшись с тем, чем могло бы оправдаться, будет его отрицать, так как не знает другой причины быть, кроме как быть полезным. Отрицать то, чему служит. Отрицать хозяина, без которого оно -- ничто. Я уже где-то об этом писал? Прошу прощения. Однако я еще не решил -- знак ли это того, что я исчерпался, или объективная невозможность отвести глаза от увиденного.