Записки Никто

Мой тезис заключается в том, что в рамках этого мира излечение крайних форм наркомании не представляется возможным. Почему? В качестве того, ради чего наркоману имеет смысл бросить наркотики, могут фигурировать только потребительские стимулы (ведь мы уже договорились, что этот мир не в состоянии предложить нам чего-либо другого). Пара иллюстраций: "Брось колоться, чтобы иметь возможность хорошо одеваться и ездить только на такси"; "Брось колоться, чтобы иметь возможность тратить деньги на женщин"; "Брось колоться, чтобы жить в шикарной квартире". Но от замены одного потребительского мотива на другой мало что меняется. Кому-то наркотик дает больше, чем все женщины, виллы, машины вместе взятые. Ведь в случае наркомании мы имеем дело с крайним проявлением потребительского подхода. Этот мир бессилен вырвать человека из порока, так как порочен сам. "Мне хорошо под кайфом", - говорит наркоман. И поди попробуй, в рамках этого мира убедить его в том, что "мне хорошо" - это еще не все.

Задача решаема только в том случае, если помимо этого существует еще некий иной мир. Мир сверхприродный (если этот - природный), сверхчувственный (если этот - чувственный) и т.д. Иной мир будет таковым только в том случае, если, в отличие от этого мира, он в целом и его составляющие в частности не предназначены для потребления. Назовем эти составляющие самоценностями, которые актуальны независимо от того, приносят они кому-либо (например, мне) удовольствие или нет. И если я сам признаю, что есть нечто самоценное, такое, что безотносительно мне, для чего мое бытие или небытие, моя веселость или печаль не играют ровно никакого значения; если я это признаю сам, то я вывожу себя за рамки потребительского подхода. Что это значит? Что и для меня моя персона перестает быть точкой опоры. В самом деле, ведь "ломает" ли меня, мучаюсь ли я с похмелья - имеется то, что важнее всех этих сугубо моих состояний. Это мои (то есть никому и ничему - вечности, к слову - не интересные) проблемы, которые ничто перед тем, что самоценно. И нельзя терять на них время, когда самоценное требует от меня внимания. Впрочем, само по себе оно ничего ни от кого не требует; с себя я начинаю требовать сам, едва сталкиваюсь с ним лицом к лицу. Просто оно - человек чувствует это - имело значение даже тогда, когда его и на свете-то не было, и будет продолжать иметь значение даже в том случае, если его не станет. Самоценность есть не для нас, и именно, именно поэтому мы решаем, что мы есть для нее, что она важнее нас и вообще -- святыня. Кстати, как это я вывел, что самоценнность важнее нас? Довольно просто. Она важнее нас, поскольку не для нас. Раз имеется то, что не для нас, логично, что мы отнюдь не высший предел. И со святыней я тоже не перебрал. Самоценность, которая, в отличие от нас, действительно, есть "высший предел" -- это точка успокоения и обретения смысла. Только она - окончательность, как то, над чем больше ничто не возвышается (а над самоценностью по определению ничто не возвышается, так как свою ценность она получает исключительно от себя). Самоценность не преходит (не умирает), выполнив свою функцию, как это происходит с тем, что получает свою значимость через другое, с ценным-для-иного-чем-само. Вообразим, что некто отправился в путь, чтобы добраться до прекрасной страны, увидев которую даже краешком глаза, можно испытать незабываемое ощущение счастья. В дорогу он взял много разных вещей. Так вот, каждая из них будет выброшена, как только отработает ту задачу, ради решения которой ее, собственно, взяли. Их несли ровно до того препятствия, которое каждая из них помогла преодолеть. После этого они уже не нужны. Ценное-для-иного-чем-само, короче говоря, не сможет увидеть прекрасной страны, ожидающей в конце пути.

Итак, иной мир сталкивает нас с тем, перед лицом чего мы лишаемся всякой возможности заявить: "Мне хорошо, и это самое главное".

Идею двух миров можно на время отложить и чуть иначе взглянуть на то, как и почему происходит девальвация ценности "мне хорошо".