Записки о французской революции 1848 года

Наконец, наступил великий день 20 апреля, четверг, в который Правительство хотело соединить все классы народа, национальную гвардию, мобильную гвардию, доселе преследуемую, в одном чувстве братства и любви к Республике. Прокламацией, выданной накануне{131}, оно увещевало их к одному крику, который должен был подавить все раздоры и недоумения, крик: «Vive la République!» Я не стану описывать этого празднества: оно было удивительно, но как-то не подлежит рассказу. 300 тысяч штыков, которые 14 часов сряду стояли, как разлившаяся река, по двум главным артериям города: бульварам и набережным. Беспрестанные песни, музыка, бой барабанов, знамена, белые платки и разноцветные костюмы дам в окнах – все это составляло картину великолепную, несмотря на туманный день. Присутствие блузы и лохмотьев в рядах национальной и мобильной гвардии еще придавало живописности: это были работники и волонтеры, еще не успевшие обмундироваться. Демократический оттенок, присущий народу, сильно выказался в этот день и придал ему особенный характер, который никакие другие смотры иметь не могут. Один Париж во всей Европе может в эту минуту вращать в недрах своих такое неимоверное количество вооруженного народа. Чрезвычайно красиво смотреть было с высоты Итальянского бульвара на некоторые легионы, воткнувшие [привязавшие] в дула ружей [первую] букеты сирени: весна, несомая на штыках! 14 часов проходили ряды их мимо Триумфальной арки, Arc de l'Etoile, под которой на великолепной трибуне с огромными знаменами сидели члены Правительства, окруженные всей администрацией, магистратурой, университетами, раненными в февральские дни, блузами, грубыми капотами, поместившимися несколько выше, щегольскими костюмами дам. Смешение удивительное [замечательное], воспроизводившее в Правительстве то, что было внизу на улицах. Последние легионы национальной и мобильной гвардии с помещенным в их [рядах] интервалах регулярным войском миновали Правительство уже в 9 часов ночи с факелами. Город с приближением ночи осветился. Мы ходили вечером с семейством Тучковых{132} смотреть в разные части его разнохарактерную иллюминацию. Можно с достоверностью сказать, что в эту ночь весь Париж заснул довольный сам собой и с надеждой на будущее.

Но как бы то ни было, ни смотры, ни декреты не могли остановить направления, данного 16 апреля: выборы в Париже в Национальное собрание совершились под его влиянием, т. е. под влиянием модерантизма[164] и умеренной партии. Точно такой же характер лежал на выборах и департаментов с той только разницей, что в них отвращение к комиссарам Ледрю-Роллена и их безобразному управлению [послужило] толкнуло популяцию к легитимистам, династической оппозиции и даже духовенству.

Займемся выборами парижскими. Им предшествовали выборы полковников и других членов национальной гвардии после ее демократического преобразования. К удивлению всех, оказалось, что, кроме двух имен полковников, взятых из старых condamnés politiques[165], остальные имена полковников для 10 легионов принадлежали умеренным работникам, мещанскому радикализму и даже полулиберализму. Еще хуже было с выборами в Национальное собрание.

Париж с окрестностями должен был, как мы знаем, выбрать 34 депутата в самый день des Pâcues[166], 23 апреля. В продолжение всего месяца клубы разбирали достоинства представлявшихся кандидатов, их прошедшую жизнь и особенно социальные теории их [в самом узком примитивном толковании клубов], но в прямом, особенном свете, свойственном клубам, а именно: у кого есть лучшая теория обогатить бедных и обеднить богатых. Большая часть кандидатов скрывалась, за неимением своей собственной, за теорией Луи Блана с некоторыми изменениями, разумеется, не к лучшему. Самые оригинальные перефразировки ее были сделаны в клубе des droits de l'homme, уже известного своими странностями, особенно предложением – кормить до организации работ все мануфактурное население Парижа и всей Франции на казенный счет. В этом клубе citoyen Victor Leroux читал проект свой, из которого сделаю две выписки, одну из первой главы, другую из 2-ой: 1. «Que fut l'ouvrier? Que sera-t-il? D'abord définissons l'ouvrier. J'appelle ouvrier non seulement cette partie de l'humanité que d'habitude on désigne par ce mot, mais encore, ce qui, émanant de la créature même, concourt au travail tant matériel qu'intellectuel. Pris dans ce sens, l'ouvrier sera donc la force et l'intelligence». Столь же понятно начинается и второй параграф: «Matière première, outil et enseignement, étant suivant moi, dûs à la créature, je dis que les seuls éléments constitutifs du travail sont en matériel le talent et la force, en intellectuel le talent et l'intelligence. Mais à le prendre dans l'état où le passé le transmet, je vois qu'entre ces deux éléments il s'en est glissé un troisième, le franc ou le capital»[167].