Записки о французской революции 1848 года

В ожидании развязки разброд всех мнений, интересов, настроений постепенно достиг крайней своей степени. Для того, чтобы показать градус разнузданности идей и головной анархии, стоит только [привести] воспомнить о журналистике этого времени. Это был невообразимый нравственный хаос. Каждый день появлялось несколько полулистков с заглавиями одно другого чудовищней, одно другого странней, и крикуны еще более придавали им эксцентрического, фантастического колорита своими затейливыми прибавлениями и пояснениями. На бульварах уже образовались через каждые пять или десять шагов подвижные лавочки, облепленные и заваленные полулистками, из коих многие имели один только №, другие – два-три, будучи простой спекуляцией на любопытстве парижан. [Несколь] Большая часть, однакож, пользуясь свободой от залога, платимого большими, серьезными журналами [вследствие сокращения], что, между прочим, составляло удивительную несправедливость, возможную только в подобные эпохи, – преследовали самые противоположные интересы, иногда самые невероятные цели. Здесь-то появилось то разъединение личностей, которое обыкновенно предшествует междуусобной войне: все мнения, составленные в уединении чердака или погреба, все [чудеса] нелепости, омрачившие мозг человека в минуту отчаяния или едкой нищеты, выползают тогда на божий свет. Рядом с социальными листками [листами] клубов или обществ появился [тогда] в это время «Cabbuliste»{277} [занимавшийся], видевший в новейших событиях поверку старых пророчеств и ими же пояснявший будущность Франции; «Le Christ républicain»{278}, который в революции видел только уничтожение касты попов и, вероятно, издавался каким-нибудь отверженным попом в [туманном] фразисто-мистическом тоне; «le franc-maçon»{279} [призывавший], объявлявший, что наступает царство [греха, лжи] масонства, которое, как известно, основалось еще до потопа, и проч. «la république des femmes»{280} – орган везувиянок, о котором мы упоминали, возвещавший буквально высвобождение женщин из-под мужа. Трудно узнать в запутанные эпохи, что шутка и что добросовестная нелепость: так обе они близко граничат. Я еще до сих пор не уверен в настоящей цели последнего листка, несмотря на следующую угрозу мужьям, в нем помещенную, от имени женщины:

«Qu'une vengeance sans pareille
Soit la leçon du genre humain,
Frappons: que les coqs de la veille
Soient les chapons du lendemain»[313]

.

Известно разделение республиканцев на р<еспубликанцев> de la veille и du lendemain.

Далее появлялись каждодневные листки, приучившие публику мало» помалу к приемам терроризма, к которому масса ее питала решительное отвращение: таковы были «l'Accusateur public»{281} Ескироса, «le tribunal révolutionnaire»{282}, «le Pilori». Любопытно было следить, как осторожно они брались за дело: они давали ужасающие названия журналам своим и объявляли, что в основании имеют невинную, благородную и мирную цель. Так, «l'Accusateur» говорил, что в нынешнее время за партией, которая называется des modérés[314], лежит кровь и преступления и что, напротив, партия, именуемая des exaltés[315], должна теперь воздвигнуться для умиротворения и дружелюбного решения всех вопросов. Так, еще «Tribunal» давал описание несуществующего суда, к которому приводили Луи Филиппа, Гизо, Дюшателя, и, после воображаемых прений и воображаемой защиты, присуждали их к различным легким наказаниям в ожидании настоящего суда и более жестоких приговоров. «Le Pilori», заглавная вывеска которого представляла каждый раз новое лицо на плахе: Тьера, Дюпена и проч. и который потом сам рассказывал жизнь своей жертвы в позорнейших красках, прибавляет, что он это делает без всякого намерения оскорбить кого бы то ни было, и проч. Подобное же замечание относится и к листкам с циническими названиями. Помню удивление, произведшее появлением журнала «Aimable Fauborien, journal de la canaille»{283}. Между тем, название было дано, по-видимому, только для приучения слуха к неблагородному слову. Журнал, как и все и многие другие, восставал против партии Мараста и особенно против ее страсти к захватыванию [мест] всех мест. Разумеется, это делалось с помощью трескучих фраз к народу, но читать его было можно, и только в конце какой-нибудь песенки обнаруживалась настоящая мысль листка: