Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов X X века

Зощенко, писатель получал письма с упреками и жалобами от обманутых ими женщин, приходилось объясняться, посылать свою фотографию, чтобы жертвы убедились в обмане. В 1933 году, во время знаменитой поездки писателей по Беломоро-Балтийскому каналу, на всем пути парохода их сопровождали крики с берегов: «Зощенко! Зощенко!» Ему казалось, что эти люди зовут его к себе, что его место среди них, но остальные 119 писателей различали в этих криках совсем другое: как же так, они воспевали современность (как выражался персонаж «Нервных людей», «я, говорит, ну, ровно слон работаю за тридцать два рубля с копейками в кооперации, улыбаюсь, говорит, покупателям»), а тут даже подконвойные зеки орут одно имя — «Зощенко»! Конечно, их можно понять, но на то они были и писатели, чтобы скрывать подлинные чувства за словесной мишурой. Близкий друг Зощенко Михаил Слонимский утверждал, что тот «весь свой советский язык почерпнул (кроме фронта) в коммунальной квартире Дома Искусств, где Слоним<ский> и Зощенко остались жить, после того как Дом Искусств был ликвидирован. И вот он так впитал в себя этот язык, что никаким другим писать уже не может», — записал К. И. Чуковский. Корней Иванович тоже сделал открытие — он навестил Зощенко в Сестрорецке и услышал, что там все «изъясняются между собою по-зощенковски. Писатель жил в окружении своих персонажей». Вот, оказывается, в чем секрет успеха: стоит пожить в коммуналке или снять дачу в Сестрорецке, и прославишься! Друзья прикрывали зависть лицемерным недоумением: Зощенко обличает мещанство, а сам живет в мещанской роскоши; Шкловский, этот Ноздрев тогдашней литературной элиты, не умел сдерживаться — увидев пальму в квартире Зощенко, он злорадно вскричал: «Пальма! Миша, ведь это как в твоих рассказах!» Если бы знаменитый сатирик ходил в рубище и жил в чулане, ему, может, простили бы успех. В 1943 году, когда Зощенко клеймили за повесть «Перед восходом солнца», одним из самых злобных хулителей оказался старый приятель Шкловский. «Потрясенный Зощенко сказал: „Витя, что с тобой? Ведь ты совсем другое говорил мне в Средней Азии. Опомнись, Витя!“ На что Шкловский ответил без всякого смущения, лыбясь своей бабьей улыбкой: „Я не попугай, чтобы повторять одно и то же“», — вспоминал Ю. М. Нагибин.

Непонимание и зависть были и будут во все времена, но можно ли сравнивать судьбы Гоголя и Зощенко? Гоголь жил в эпоху, когда существовали твердые понятия о чести и бесчестии, о нравственности и низости. С первых шагов в литературе он встретил дружеское сочувствие Пушкина и Жуковского, среди его друзей и почитателей были Аксаковы, М. Н. Погодин, Н. М. Языков, С. П. Шевырев — всё славные имена в русской литературе. Во времена Зощенко прежние представления и ценности были отменены и попраны и в общественной жизни воцарились другие правила и понятия. В этом перевернутом мире трудно было найти сочувственный отклик и понимание, и Зощенко оставался одиноким и чужеродным в литературной среде. Характерна запись К. И. Чуковского: осенью 1927 года он встретил Зощенко на Невском и был поражен его печальным, потерянным видом. Чем же Корней Иванович ободрил его? «„Недавно я думал о вас, что вы — самый счастливый человек в СССР. У вас молодость, слава, талант, красота — и деньги. Все 150 000 000 остального населения страны должны жадно завидовать вам“ (курсив мой. — Е. И.). Он сказал понуро: „А у меня такая тоска, что я уже третью неделю не прикасаюсь к перу. — Лежу в постели и читаю письма Гоголя, — и никого из людей видеть не могу“». (Время неузнаваемо меняло людей, разве Чуковский сказал бы что-нибудь подобное Александру Блоку?)