Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов X X века

Одни считали странности Зощенко позой, другие — капризами баловня судьбы, третьи обвиняли его в высокомерии. Здесь следует вспомнить об отношении коллег к другой ленинградской знаменитости — Дмитрию Шостаковичу. Сравнение не случайно, Зощенко и Шостаковича связывали не только дружеские отношения, но и сходство судеб. По свидетельству Евгения Шварца, при каждой встрече композиторов «беседа их роковым образом приводит к Шостаковичу. Обсуждается его отношение к женщинам, походка, лицо, брюки, носки. О музьже его и не говорят — настолько им ясно, что никуда она не годится». Особенно негодовали жены композиторов: «Это выродок, выродок!» В литературных кругах предметом пересудов были семейная жизнь, странности, «офицерские» любовные романы Зощенко. Жена переводчика Валентина Стенича «рассказывает, — записал в 1934 году К. И. Чуковский, — что Зощенко уверен, что перед ним не устоит ни одна женщина. И вообще о нем рассказывают анекдоты и посмеиваются над ним...» В Зощенко раздражало все: он не умел добиваться положенного, раздавал деньги просителям — значит, щеголял бескорыстием. Он отказался вступить в партию, объяснив, что недостоин, поскольку «очень развратный» — ну не выродок ли! От этого человека можно было ждать любой выходки: например, в 1931 году он услышал об аресте Стенича и уговорил его невесту Любу пойти к тюрьме, чтобы передать ему папиросы. «Подошли к часовому, — вспоминала Марина Чуковская. — „Вот что, голубчик, — сказал Зощенко, — тут у вас один мой друг, сегодня привезли. 4ак нельзя ли ему папиросы передать, ведь он без курева, а? Пожалуйста”. Часовой посмотрел на него как на безумца». А как он обошелся со Стеничем, когда того арестовали в 1938 году и вдруг неожиданно выпустили? Этот эпизод сохранился в записи Чуковского: «Зощенко стоял с Радищевым и другими литераторами, когда подошел Сте-нич. Поздоровавшись со всеми, он протянул руку Зощен-ке. Тот спрятал руку за спину и сказал: — Валя, все говорят, что вы провокатор, а провокаторам руки не подают».

По словам Дмитрия Шостаковича, Зощенко «любил производить впечатление человека мягкого, любил притворяться робким»⁸², а на деле обладал редкостной твердостью. Недаром в германскую войну он был награжден за храбрость пятью орденами, среди которых два Георгиевских креста. Вся его дальнейшая жизнь требовала не меньшего мужества. Н. Я. Мандельштам вспоминала, как в 1938 году «„Правда” заказала ему рассказ, и он написал про жену поэта Корнилова, как она ищет работу и ее отовсюду гонят как жену арестованного. Рассказ, разумеется, не напечатали, но в те годы один Зощенко мог решиться на такую демонстрацию». В 1937 году он взял на себя заботу о детях арестованного секретаря Петроградского райкома Авдашева: старший сын Авдашевых жил у Зощенко, а отправленные в детские дома дочери получали посылки и деньги из Ленинграда. В 1939 году одна из них вернулась в Ленинград и тоже нашла приют в семье Зощенко. В те годы помощь детям «врагов народа» требовала невероятной смелости, ведь «каждый поступок противодействия власти требовал мужества, не соразмерного с величиной поступка. Безопаснее было при Александре II хранить динамит, чем при Сталине приютить сироту врага народа», — писал А. И. Солженицын. Зощенко постоянно нарушал круговую поруку трусости, и коллеги никогда ему этого не простили, /пена М. Л. Слонимского Ида, с которой Зощенко был дружен со времен «Серапионовых братьев», в воспоминаниях обвиняла его в гордыне и эгоизме. В 1946 году писатели избегали Зощенко как зачумленного, а он «в своей униженной гордыне» посмел спросить Слонимского, почему тот не здоровается. Пришлось сказать напрямик: «Миша, у меня дети». Тогда семья Зощенко жестоко голодала; «как же они все-таки жили? Зощенко, по-моему, ни к кому не обращался за помощью. Он был слишком самолюбив и горд», — писала Ида Слонимская. Она вспоминала его последние дни: «Он лежал на большой постели, одетый, маленький, очень худой, похожий на тряпичную куклу с большой головой, которую надевают на пальцы, на игрушку бибабо». В этом «бибабо» так и слышится — «выродок, выродок!»