Записки о прошлом. 1893-1920

Праздник закончился парадным обедом на фольварке. Играл хор трубачей, танцевали и пели «Алла Верды» и «Мравалджамиер» – традиционные застольные песни всех кавказских полков. Многие туземные офицеры подпили и орали каждый своё, не слушая друг друга; все они страстные и неудачные ораторы. Особенно неистовствовал ротмистр Кибиров, адъютант Багратиона, громадный осетин самого зверского вида. Он кадровый офицер Дагестанского полка и известен тем, что является убийцей знаменитого разбойника чеченца Зелим-Хана. В Чеченский полк, где служит много бывших абреков, друзей и сподвижников покойного Зелим-Хана, Кибиров никогда не показывается, так как говорят, что там поклялись его убить при первой встрече. За обедом говорились бесконечные и не очень вразумительные речи, до которых кавказцы такие охотники. Русский язык при этом коверкали на все лады самым забавным образом, но на смех по этому поводу не обижались.

По окончании обеда в саду состоялись танцы; под звуки оркестра и просто зурны танцевали с большим или меньшим успехом лезгинку, причём лучшим танцором оказался корнет Сосырко Мальсагов, мой старый однокашник по кадетскому корпусу. Прекрасный и смелый офицер, он, много лет спустя, при большевиках, стал участником легендарного побега из Соловков, описанного ротмистром Бессоновым, также офицером Туземной дивизии. Фамилия Мальсаговых в Ингушском полку настолько многочисленна, что был даже проект создать из неё особую сотню; наш сотенный вахмистр также Мальсагов. Ротмистр Тупалов – кубанский казак – танцевал казачка, прапорщик Бек-Карганов не без жеманства исполнил танец тифлисских «кинто» − кинтоури. Поручик Р., бывший оперный артист, что-то спел.

С верхнего балкона дома, почти невидимые за густой зеленью, смотрели на азиатский праздник старик граф и его семья. На тонком, словно точёном лице поляка с седыми усами трудно было что-либо прочесть. Также молча и без всякого выражения сидели с ним рядом старая графиня и две некрасивые дочки. От них веяло, как говорится, «ароматом духов и чужой жизни».

Пользуясь послепраздничным отдыхом, в сопровождении своего нового вестового Ахмета Чертоева я съездил в соседний городишко за покупками. Городишко назывался Борщов и представлял собой типичное галицийское местечко, на три четверти еврейское. Иудеи здесь до того типичные, с пейсами, туфлями, ермолками и в засаленных лапсердаках, что кажутся словно нарочно переодетыми для роли Янкеля из «Тараса Бульбы».

Купец, у которого я покупал материю для черкески, говорил на забавной смеси польского, немецкого и малороссийского языков. Он пригласил меня к себе выпить квасу, так как было жарко. Игра стоила свеч, хотя квас оказался и невероятной кислятиной, но мне впервые пришлось увидеть и ещё более обонять настоящее местечковое еврейское жилище без всякого отступления от старозаветных форм.

Уже из передней нам в нос густо шибануло запахом какой-то невероятной кислятины, сообщившей всему дому жилой характер. Окна, несмотря на жаркую осень, были наглухо законопачены и, по-видимому, никогда не открывались, отчего воздух стоял, как говорится, «спёртой спиралью». Три из четырёх комнат дома представляли собой спальни, четвёртая была совершенно пустая, по-видимому, молельная. Семейные кровати, и без того высокие и широкие, как ветхозаветный ковчег, были завалены до потолка массой подушек в на редкость засаленных разноцветных наволочках из ситца. Эти ужасные подушки лежали на грязном и жирном стёганом одеяле из живописных лоскутов, от времени совсем поблёкших и приобретших благородную белёсость. Среди груды подушек шевелится в пахучих кучах многочисленное еврейское потомство, болезненное, тощее и сопливое. Младенцы постарше шныряют между ног, гортанно перекрикиваясь и время от времени получая от родителей звучные подзатыльники. На кроватях среди подушек, по-видимому, протекает вся жизнь многих еврейских поколений, здесь они родятся, живут и умирают.

Отказавшись от удовольствия «допить квасок» по приглашению хозяина, мы поспешили поскорее оставить это гостеприимное, но чересчур уж духовитое жилище, и отдышались от еврейских запахов, только выйдя на улицу. Даже мой Ахмет, как всякий восточный человек, сам не слишком «злоупотреблявший» чистотой и опрятностью, долго отплёвывался, отъехав уже довольно далеко от Борщова. Меня кислый специфический запах еврейского жилья преследовал до самого вечера, так что пришлось, чтобы от него избавиться, переодеться во всё чистое.

Утром 3 августа был получен приказ о выступлении на позицию. Накануне, отчаявшись дождаться прибытия Филиппа с конём, я купил у прапорщика Огоева рыжего четырёхвершкового кабардинца, на котором, как уверял его хозяин, когда-то Кибиров убил Зелим-Хана. Это обстоятельство ничуть не сглаживало в моих глазах недостатков коня, который, как оказалось уже в походе, был на редкость тугоузд и никак не хотел соблюдать дистанции в строю, чем порядком утомлял своего всадника.