Записки о прошлом. 1893-1920

Надежда его не обманула, в самый критический момент мы с Константиновым вошли во двор управления после экспедиции к Сокольскому и буквально остолбенели от той картины, которую увидели. Белый как смерть Эльснер, только что закончив свою речь, стоял, прижимая бесполезную в его руках винтовку, а против него, расставив ноги циркулем, стоял поддерживаемый Ждановичем хорунжий и целился в Эльснера из нагана. В пьяную голову кубанца почему-то внедрилась мысль, что Эльснера надо убить обязательно в «правый глаз», однако этому мешали осы, которые вились вокруг вымазанной мёдом рожи хорунжего и не давали ему хорошо прицелиться. Ос надо было отгонять, почему рука с наганом описывала всякие зигзаги, что и спасло жизнь Эльснеру.

Нам пришлось быстро и энергично навести порядок. Хорунжий был немедленно обезоружен и заперт в спальне Константинова, пока не проспится, а полицейского мы спустили с лестницы при помощи того же Эльснера, запретив ему навсегда вход в комендантское управление. Дрожащего от пережитых волнений поэта сменили раньше срока другим, ещё более нелепым часовым в лице скульптора барона Рауш фон Траубенберга, ставшего на часы в соломенной дамской шляпе.

Вечером мы решили с Константиновым отправить арестованных в ту же ночь в Новороссийск, так как запрошенный нами Чистяков заявил, что никакого конвоя дать не может и не имеет никаких средств для перевозки из Геленджика в Новороссийск наших арестантов. Под конвоем четырёх кубанцев наши большевики должны были пройти ночью тридцать вёрст пути, не обращая на себя внимания населения. Часов в 9 вечера, отправив эту экспедицию, я ушёл домой спать очень довольный, что наконец развязался с этим беспокойным делом, а главное, освободился от более чем неудобных сотрудников в лице четырёх «спасателей Кубани». Для облегчения пути с арестованными был отправлен на линейке, запряжённой парой лошадей, и юнкер Ольдерогге.

Утром около 10 часов, напившись чаю, я пошёл купаться в купальню Платонова. Едва войдя в неё, я наткнулся на четыре голых тела, жарившихся на осеннем солнце. К моему несказанному изумлению, это были мои кубанцы…

− Почему вы здесь?.. Зачем вернулись?.. Где арестанты?! − набросился я на них с вопросами.

− Так что всё благополучно… не извольте беспокоиться… всё сделано, − ответил, вскочив на ноги, один из них.

Оказалось, что они, взявшись конвоировать большевиков в Новороссийск, и не думали в действительности выполнить эту задачу. Как они полагали по своей прежней «практике», Константинов и я, отправляя с ними арестантов, в действительности хотели негласно и без шума ликвидировать где-нибудь на пути арестантов, чтобы не возбуждать в Геленджике излишних разговоров. Исходя из этих соображений, хорунжие в пяти верстах от Геленджика свернули в лес и там в одной из горных балок перебили арестованных из револьверов самым жестоким и безжалостным образом… Ольдерогге, не бывший в курсе их намерений и ждавший с повозкой на шоссе, услышав выстрелы и поняв, в чём дело, упал в обморок.

При таких обстоятельствах делать было нечего. Поругавшись насмерть с казаками и пообещав им военный суд, я приказал им немедленно выехать в Новороссийск, сам решил остаться в Геленджике, чтобы, посоветовавшись с Чистяковым, доложить о происшедшем Кутепову, которого сюда ждали через два дня.

Чистяков во времена большевизма лично знал всех расстрелянных и о смерти их отнюдь не сожалел, хотя, как и я, полагал, что Кутепов на всю эту историю может посмотреть косо.

Как и следовало ожидать, история расстрела восьми комиссаров в тайне не осталась и имела свои последствия. Перебив арестованных, кубанцы трупов не похоронили, да и не могли этого сделать за неимением лопат, а потому только забросали покойников ветками и сухой листвой. Шакалы, которыми полны вокруг Геленджика все горные леса, трупы нашли и вытащили из-под листвы. Мальчишка пастух, пасший в горах коз, набрёл на обглоданные зверями и птицами трупы и дал знать в селение. Собравшиеся к месту происшествия поселяне покойников похоронили, причём все они, как местные люди, были опознаны.