Записки о старце Николае, составленные его духовным чадом, грешным иеромонахом Нестором

«Значит, ты у нас филолог, – сказал старец, появившись на пороге кухонки. – А читал ли ты “Братьев Карамазовых” Достоевского?» Менее всего на острове я ожидал услышать что-либо о литературе. Эта сфера мне казалась слишком далекой от духовности и даже, в общем и целом, противоречащей ей. Застигнутый врасплох таким вопросом, я не успел обратить внимания на то, что никакой предварительной беседы о моей учебе у меня с отцом Николаем не было. Только на следующий день я вспомнил этот эпизод и поразился не только прозорливости батюшки, но и тому, как ненавязчиво он ее передо мной обнаружил. О моей принадлежности филологии было сказано как бы невзначай, мимоходом, без всякого подчеркивания или курсива. В старце не было стремления поразить и подчинить себе личность чрезмерностью своих дарований. Достигши необыкновенной высоты, он был предельно скромен, мудр и бережлив в обращении с человеком.

Я, как школьник, пролепетал что-то невразумительное о своей любви к Достоевскому, но сути вопроса, конечно, не уловил. Без сомнения, батюшка знал, что студент предпоследнего курса филфака не мог не читать Достоевского. Старец спрашивал, понял ли я мысль Достоевского в «Братьях Карамазовых», прочитал ли я этот роман соответственно авторскому замыслу? (Интересно, что на госэкзамене по русской литературе мне попался билет именно по «Карамазовым». Помню, что, перечитав роман незадолго до окончания вуза, я неожиданно обнаружил, что Достоевский всех трех братьев, в том числе и Ивана – самую противоречивую личность – приводит в конце к единому результату, т. е. к Богу. Поэтому он и называется не именем одного из них, а именно «Братья Карамазовы». Эту трактовку я и отстаивал на госэкзамене. Было ли такое прочтение романа плодом молитвы старца, в точности не знаю, но не исключаю такой возможности.)

После такой затянувшейся преамбулы, из которой я увидел, что священник острова Залит – человек необыкновенный, старец приступил к разрешению того вопроса, с которым я приехал. А приехал я вот с чем. За год-два до окончания института у меня появилось желание посвятить свою дальнейшую жизнь служению Церкви. Я начал регулярно посещать храм Божий и старался строго выполнять все правила церковной жизни.

Это стало причиной серьезного разлада в моей семье. Взаимопонимание между мной и моей молодой супругой исчезло. Наши отношения приняли тяжелый характер и вскоре зашли в окончательный тупик. Жена не только не сочувствовала моей «прорезавшейся» религиозности, но и слышать о ней не хотела. Она была для нее в тот момент органически неприемлема. Все это происходило в советское время, когда священники воспринимались обществом как люди давно отжившего, чуждого мира, для которых не может быть места в современном укладе. В институте я числился на хорошем счету. Дело шло к продолжению учебы в аспирантуре, впереди открывалась многообещающая перспектива научной и вузовской деятельности, и вдруг такое жизненное фиаско – быть женой служителя Церкви. Для человека неверующего это, конечно, трагедия. Не менее тяжелым было и мое положение. Меня неудержимо влекло в Церковь. Ко всему светскому я постепенно терял всякий интерес. И вот оказывалось, что удовлетворить свой глубокий жизненный запрос без того, чтобы не разрушить семью, я не имею возможности. Получалось, что те, кто были мне дороги, стояли на моем жизненном пути.

Это было настоящей, неразрешимой мукой. Я делал отчаянные попытки приобщить близкого человека к тому миру, в котором жил сам, но у меня ничего не получалось. Я натыкался на не менее отчаянное, активное и даже ожесточенное сопротивление. Я отчетливо видел, что от моего «миссионерства» пропасть, нас разделявшая, только увеличивалась. «Ты ничего с ней не сделаешь: она сформировавшийся, сложившийся человек с устойчивыми убеждениями, которых тебе не удастся переменить», – говорили мне люди не только с большим жизненным опытом, но и с немалым опытом духовной жизни. Я не мог игнорировать их оценку ситуации, так как искренне их уважал и питал к ним огромное доверие.

Потихоньку я начал приходить к мысли о неизбежности разрыва семейных отношений, не приносивших ничего, кроме душевной боли. И вот когда я пришел к окончательному выводу о невозможности дальнейшей совместной жизни, я отправился к духовному лицу, с которым держал совет все это время. Он-то, спаси его, Господи, и послал меня на остров.

Уезжая на Залит, мыслями я весь был в своей новой заветной жизни, к которой я чувствовал сильное влечение, к которой неудержимо тянулась моя душа и к которой не пускала меня разыгравшаяся семейная драма. Покупая билет на Псковский поезд, я почти уже все решил. Как я был упоен открывавшимися горизонтами! Я не представлял себе, как смогу вернуться обратно туда, где не встречаю никакого сочувствия своему новому образу жизни, где нахожу одну лишь непреодолимую преграду своим пылким и высоким устремлениям.