Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941

– Некоторым женщинам явно не следует иметь детей, – сказала я.

– «Да, мне например… У меня всегда были прекрасные отношения с Левой – и все-таки: не следовало».

Просила придти сегодня вечером; будет Липскеров – один из хулителей поэмы – и она хотела бы, чтобы я разобралась в его мотивах[292].

Сегодня я зашла к Хазину. По его совету, мы вместе пошли к Берестинскому просить разрешения отнести NN уголь и немного дров[293]. Льстили самым низменным образом. Он милостиво разрешил.

Была с Хазиным у нее. Туда же скоро пришел человек со странным лицом: Державин[294]. Хазин затопил печь, NN оживилась, пила чай. Суставы у нее сегодня не болят.

Кто-то упомянул о цветах:

– «Я никогда их не любила – сорванные цветы. А теперь и видеть не могу. Мой дом был рядом с больницей Веры Слуцкой. Я постоянно видела из окна похороны: люди с цветами. Когда больницу начинали бомбить, все люди сбегались к нам в бомбоубежище, вбегали с букетами цветов в руках… Видеть не могу этих астр, хризантем – этих покойников».

«Там, в бомбоубежище, жили четыре черные кошки. Когда кто-нибудь засыпал, они взбирались на спину».

14/XII 41  Я пыталась как-то объяснить NN, что чувствую какое-то странное освобождение не только от Двора Чудес, но и от себя, своего прошлого. Если бы я нашла что-то новое – тогда такое чувство было бы объяснимым, но ведь ничего нового я не нашла, только последнее прибежище утрачено. Подумав, она сказала:

– Значит, вы не всё захватили с собой. Да. Значит, не всё.

15/XII Я поднялась к NN. Она – в кровати; перед ней Уткин, Левик и Лавренев, которому не подаю руки[295]. В смущении от этого обстоятельства, сажусь на краешек кровати. NN оглушает меня:

– Вот, товарищи пришли сказать, что мне отказали в прописке…

Пытаюсь узнать что-нибудь у Уткина и Левика, но все уходят; NN не пускает меня. А я рвусь за ними, чтобы поскорее узнать в чем дело. У NN кружится голова. Вижу, что она страшно встревожена («я же вам еще в поезде говорила, что так будет»… «что ж! поеду в кишлак умирать»…), но не могу остаться. Выбегаю, ищу Уткина. Все исчезли. Бегу к нему на квартиру – нет его.

Вечером сговариваюсь с папой, что он завтра же пойдет к Кичанову[296]. Сижу дома как на иголках, проклиная всю компанию (зачем они ей сказали? Они думают, что она в действительности так спокойна, как кажется, а я же знаю, на какую болевую точку это попадает), рвусь к ней, но Люша боится одна в комнате и пр. Наконец в одиннадцать часов выбегаю. Затемнение. Очень светло, крупные звезды.

Убеждаюсь, что весь страшный ее комплекс, такой знакомый мне по Ленинграду, в ходу. Мы сидим в пустой, холодной, сырой комнате, в полной тьме. Я пытаюсь говорить, что всё наладится, но получаю грозную и гневную отповедь:

«Марину из меня хотят сделать! Болтуны! Им бы только поговорить об интересном! Не на такую напали. Ничего мне не надо, я ни о чем не буду просить. Я уеду и слова не скажу. Не все ли равно, где погибать – там будет надо мной небо, кругом чистый воздух, под ногами земля, и я буду одна…»

Я так огорчилась, что вышла, кажется, позабыв проститься.

16/XII 41  Папа вечером должен быть у Кичанова по делам лагеря. Раздобыв всякой еды, я пошла к NN узнать, в чем же дело с пропиской.

Выяснилось: никакого отказа не было. Это все изобрел мерзавец Лавренев. Напугал NN – и – хуже того: распространил по городу обоснования.

NN встретила меня так ласково, что я расплакалась: «Капитан, вы ушли, не простившись. Как вы могли так страшно уйти, оставив меня в темноте? Я всю ночь не спала… Я ведь не от вас хочу уехать, жить я хочу возле вас – а умирать хочу далеко… Я разговаривала как сама с собой. Капитан, дорогой, не обижайтесь на меня…»

Во всем виновата лентяйка Радзинская, которая взяла на себя оформление прописки, и поленилась. Теперь клянется всё сделать[297].

NN собиралась выступать в клубе НКВД, куда ее пригласили дети. Мария Михайловна дала ей чулки и шаль, Ная гладила платье[298].

NN надевала чулки, я выбирала стихи для нее. Наткнулась на любимое:

«Как площади эти обширны».

– «Любите это? Вся «Белая Стая» посвящена этому человеку… И «Ты отступник». И еще одно»[299].

И она прочла:

Я именем твоим не оскверняю уст
Прославленный Октябрь[300]

.

Валенька очень смешно показывала, как я ухожу с ним кататься. Возвращаюсь – нарядная, вся в шелках и мехах, но в полном отчаянии»[301]).

Потом заговорила о Блоке. (Она все радуется «Седому Утру», которое принес ей Шток[302].)

– «Блок великий поэт. Но не всегда. Терпеть не могу его стихов о городе. Дурно понятый Достоевский, безвкусица. «И пара за парой идут влюбленные»… Ничего этого не люблю[303]. А «Седое утро» – как трогательно, чисто, как хорошо».

17/XII Сегодня я водила NN, по ее просьбе, к хирургу. Он нашел опухоль совершенно доброкачественной, но все же согласился удалить. В субботу.

Она хочет этого, потому что так велел В. Г.

По дороге назад она рассказала мне о сумасшествии Нимфы[304].